ситуация, а ему и дела нет. Постоит еще немного и пойдет спать.
Часть вторая
1
По небу с ужасной скоростью летит вертолет. В вертолете сидит наблюдатель и записывает разные частности в жизни, расположенной в лесу. Например, видит избу и пишет: «В лесу стоит изба. Из трубы идет дым».
Полетел дальше. Потом говорит пилоту: «Уважаемый пилот! Остановите машину, давайте в научных целях вернемся немного назад».
Пролетели над избой еще раз, пониже. Наблюдатель подумал и приписал еще: «Пахнет кашей».
И умчался.
Такова первая часть истории.
Вот и вторая.
Данило одно время увлекся созерцанием облаков, разобрав в их передвижении отражение универсального гармонического закона. Этак выйдет из избы, увидит ненароком облако — и такое с ним делаться начинает: то в обморок упадет, то подпрыгивает, руками машет. А то тихо так, блаженно ляжет и лежит дотемна, в небо глядит.
Иван ему кашки поднесет: «Поешь, Данилушко…» А тот только головой пошевелит — дескать, никак, брат Иван, не могу от созерцания сего величия оторваться. Но Иван уж знает, кашку оставит и уйдет себе спокойно по дрова или куда еще. Вернется — кашка съедена, Данило с новыми силами лежит, в облака вперившись, постигает гармонический закон.
Вот однажды лежит он таким макаром, а Иван под деревом на лавке какую-то деревяшку рассматривает на предмет полезности да за Данилу радуется. Вдруг — стук, треск, идет кто-то, кусты раздвигает; весь зарос густой бородой и лежит на лице у него печать удивления. Данило обалдел от такой картины, даже от облаков отвлекся, Ивану головой показывает — мол, Ваня, кто бы это к нам? А Иван — палец к губам: «Тсс, не тревожь…»
А тот идет прямо на них, но такое в нем удивление, что и не видит их, а все вокруг, раскрыв рот, озирается. Так между ними и прошел, ни дома не увидал, ни Ивана, ни Данилы. Уперся лбом в угол сарая, обошел, бормоча, и дальше пошел. Как будто стояла тут его собственная квартира, а вместо нее вдруг — лес огромный, ни конца, ни края; вроде и страшно, но уж так в этом лесу хорошо, что не знаешь, что и сказать.
А Иван говорит: «Это человек просыпается». И долго ему вслед смотрели; Данило совсем про облака забыл, встал, пошел картошку чистить.
Такова вторая часть истории.
А третью кум Родион рассказал.
«Приходит, говорит, ко мне на днях старец. То есть поначалу — старец, потом-то я присмотрелся. Бородища по пояс, глаза веселые.
“Здравствуй, говорит, уважаемый, не знаю имени-отчества, помоги мне советом”.
“Выкладывай, говорю”.
“Ты, говорит, на полдороге живешь, раз уж я мимо тебя шел, но тогда увидеть не мог, теперь вот иду обратно”.
“Ну раз так, говорю, погоди с советами, садись вот, пей чай, а я тебе поесть соберу”.
И оставил его у себя на недельку — чтобы отошел человек.
А он рассказывает: “Я раньше был ученый, летал над разной жизнью в скрипучей машине, все записывал. Хотелось мне все вписать в таблицу и такую вывести формулу, чтобы у всех всего хватало. Всю жизнь над этим бился. Ничего не выходит. Открыл попутно, как топоры лунным светом затачивать, дали мне медаль и весь лес бесплатно порубили, который вокруг был. Открыл, как из рыбы делать колбасу, всю рыбу на колбасу извели, не стало ни рыбы, ни колбасы. Хожу с двумя медалями, людям в глаза не смотрю. Открыл, как людей на расстояние передавать, чтобы ты здесь сидишь, а там ходишь, смотришь. Пожали руку, дали орден, а потом людей всех куда-то попрятали, оставили одну видимость; все ходят, присматривают себе чего-то, а словом ни с кем не перемолвишься. Совсем тошно стало. Через то и сделался академиком.
И вот лечу однажды над лесом, где по схеме моей ничего нет, а там изба и кашей пахнет. Я все записал, натурально приезжаю в свою академию и делаю доклад. А мне и говорят — что ж ты, академик, седая твоя голова, по этим координатам не то что избы, а и леса никакого давно нет, весь твоими же топорами срублен. Остался примерный лесной уголок из пластмассы, на память грядущим поколениям. Хотели на пенсию списать. Тогда я говорю: я вам опытом докажу. И пошел туда один, чтобы честь науки своим телом спасти. До леса дошел, вошел и вижу — ошибка у них вышла. Не лес пластмассовый, а я был пластмассовый. И пошел внутрь. А он огромный, как будто нет в нем никакой географии. Так с тех пор и хожу.
Поначалу страшно было, думал — умру тут один — и не жалел, радовался, что хоть воздуха свежего напоследок глотнул. Потом начал в себя приходить, поздоровел, волосы вот расти начали, руки-ноги на место встали. Ну и вообще”.
“Так куда ж ты опять возвращаешься?”
Он серьезно так на меня глянул и говорит: “А что я тебе рассказывал сейчас, помнишь — про деревья, да про рыбу, да про видимость? Кто же это все на место ставить будет — Пушкин с Ильей Муромцем? Нет, дорогой Родион Иванович, они свое сделали, теперь наш черед. А еще, пока по лесу ходил, понял, какой в мире есть закон. И таков он, что словами его не напишешь, цифрами не сосчитаешь. Но если сердцем и руками — то весь как есть исполняется. И хочу я теперь это знание применить. Что на это, Родион Иванович, скажешь?”
А и что тут сказать? Поклонился я ему в ножки и орехов с медом на дорогу дал. Говорю еще напоследок — не страшно, академик, обратно в город идти? А он смеется — был я академиком, было страшно. Теперь человеком стал, и нормально. А совет будет нужен — еще к тебе приду. А дорогу, говорю, найдешь, или план-карту дать? Он еще пуще смеется — все испытываешь, Родион Иванович? Знаю я хорошо, что нет такого плана-карты, по которой к тебе доходят. Одна есть, но ее и рисовать не надо, сама в сердце стучит. Вскинул он котомку на плечи, обнял, как медведь, на прощание и зашагал. Думаю, дойдет».
После рассказа этого долго они втроем молчали, каждый про себя улыбался.
Данило вечером говорит: «Может, брат Ваня, это он Машину нашу Дарью душой почуял?» — «Может и так, Данилушко. Одно ясно — теперь у него своя яблочная машина в сердце работает. Так что дело идет на поправку».
2
Вечер. Сидят Иван с
