Я потому так подробно рассказываю о Томе Фаггусе, что хочу, чтобы читатель понял его до конца и воздал ему по справедливости. Я также хочу отвести тень от его доброго имени, имени моего кузена, страстно полюбившего мою... Но эту историю я расскажу как-нибудь после.
Во второй раз Том навестил нас три месяца спустя, ранней весной. Он привез мне в подарок отличный новый карабин, но матушка не позволила мне притронуться к ружью, пока не взяла с Тома слово, что карабин куплен, а не украден. Том, не моргнув глазом, заверил ее, что тут все честно, хотя, между нами говоря, это еще вопрос, можно ли считать честной покупку, совершенную на отнятые деньги. Как бы там ни было, от подарка я был в неописуемом восторге, а Том Фаггус, к тому же, выучил меня ездить на Винни, встретившей меня как старого друга. И снова мы сидели у огня, и снова Том представил в лицах кучу всякого народа, но в этот приезд все внимание Тома было приковано к Анни, и оно было ей приятно, потому что Том ей очень нравился. Том сказал ей, что он ее крестный отец; но, конечно же, он приврал, потому что разница в годах между ним и Анни было всего-навсего десять лет. Потом он засобирался в дорогу, и Винни, блеснув земляничными боками, унесла вдаль нашего необычного родственника.
Годы моего отрочества протекали безмятежно, один день походил на другой, и кроме встречи с Томом Фаггусом,— событие, согласитесь, выдающееся, — мне из тех лет почти не о чем вспомнить. Прежние забавы кончились. Я начал помогать матушке по хозяйству, и всякий раз, когда я вспоминал о Лорне Дун, моя встреча с ней в разбойничьей долине все больше казалась мне мечтой, фантазией, чем-то таким, о чем давным-давно пора забыть. Каждый год я прибавлял четыре дюйма в высоту и два дюйма в ширину, и уже не было в Эксмуре мужчины крупнее меня. Из-за этого я стал предметом насмешек на ферме и во всей округе, и мне было так стыдно, что я даже боялся взглянуть на себя в зеркало.
Матушки же моя, напротив, гордилась моим быстрым возмужанием, и если и посмеивалась, то только над моими глупыми страхами.
Но больше всего мне было стыдно не за свой рост, а за свою сестру Лиззи. Девочка она была маленькая, худенькая и при этом умная и острая на язык, и невозможно было угадать, что ей взбредет на ум в следующую минуту. Я уже тогда недолюбливал таких особ, а с годами вообще научился держаться от них подальше.
A вот Анни, другая моя сестра, всем была хороша. Я мог часами неотрывно смотреть на нее, когда она сидела у огня, и в эти минуты я вспоминал своего дорогого отца. Она любила собирать волосы на затылке, и ей это было очень к лицу, но мне больше нравилось, когда они свободно падали на ее белоснежные плечи, и малиновые зайчики от затопленного очага весело плясали по всей этой красоте. Радости и печали мгновенно отражались на лице Анни, и я мог долго беседовать с ней, не произнося ни слова.
А что же Дуны? А Дуны по-прежнему благоденствовали потому что никто и пальцем не смел пошевелить против них, а на бесчисленные проклятия они попросту не обращали внимания. Время от времени местные жители отваживались подавать наверх слезные жалобы, и один-два раза их прошения попадались па глаза самому королю, но король отпустил по этому поводу какую-то остроумную шутку, которая так понравилась и ему, и его придворным, что на радостях он простил высокородных разбойников.
Повстречай я того из Дунов, что убил моего отца, я избил бы его до полусмерти, но, честное слово, я никогда не выпалил бы в него из ружья, если бы он сам не напал на меня или кого-нибудь из моих близких с огнестрельным оружием.
Зимой, когда мне был уже двадцать один год, в наших местах случилось нечто странное, нечто такое, от чего у всех жителей Орского прихода мурашки забегали по телу. Никто не мог объяснить, что это такое, и оттого становилось еще страшнее, и все сошлись на том, что все это (а что именно, я расскажу через несколько строк) — проделки дьявола.
Зима в тот год была мягкая, и снега выпало очень мало. По ночам — хоть глаз выколи, на небе — ни звездочки, и все дни напролет густой туман окутывал окрестные холмы. На вересковой пустоши водилось множество всякой дичи, но мужчины, боясь заблудиться в сизоватой мгле, не решались выходить на охоту.
Я же, по великой молодости и по великой глупости, а также потому, что больше всего на свете боялся уличить себя в трусости, решил, наперекор всему, сходить на пустошь с ружьем, подаренным Томом Фаггусом. Одному Богу известно, чем могло закончиться это предприятие, но неопределенность только подогрела мой азарт. Матушка, не в силах отговорить меня от задуманного, велела одному из работников непрерывно звонить в большой колокол, в который мы били, созывая овец. Я бродил по пустоши, а спасительный колокол звенел сквозь густой туман, не вызывая у меня, неблагодарного дуралея, ничего, кроме раздражения, потому что живо напоминал мне о школьном колоколе в Бланделл-Скул.
Впоследствии я не однажды слышал, что никогда еще на нашем побережье не было выпито столько заморского вина, как в ту туманную зиму. Кому-кому, а уж нашим контрабандистам было в мутной мгле сплошное раздолье, и они своей выгоды не упустили.
Но ни контрабанда, ни, тем более, чужая выгода, меня не волновали. Что меня волновало и даже страшило — причем не меня одного,— заставляя поближе садиться к огню, а ночью накрываться одеялом с головой, так это странный, таинственный звук, какой-то нечеловеческий стон, наполнявший окрестности после захода солнца. Непонятно было, откуда он исходил: то, казалось, из самого чрева земли, то — прямо с поднебесья. Трижды услышал я его в вечерней туманной мгле, и с той поры уже никакими силами не смог заставить себя прогуляться ночью по двору хотя бы до конюшни, но лишь сильнее полюбил тесный людской круг да разговоры при свечах под милым родительским кровом.
Глава 11
Мастер Рубен Хакабак
Мастер Рубен Хакабак — многие далвертонцы помнят его и доныне - был дядей моей матушки, приходясь ее матери родным братом. Он был процветающим торговцем и владел лучшей лавкой в городке. Ко времени, о котором идет речь, у него уже не оставалось никаких родственников, кроме нас и внучки по имени Рут Хакабак, и потому матушка сочла своим христианским долгом поддержать с ним дружеские связи и пригласить к нам в гости. В ту зиму почтенный джентльмен решил встретить Новый год с нами, но не потому, что ему нравилась деревенская жизнь, а потому, что матушка взяла с него обещание, что он навестит нас, прибыв на ферму Плаверз-Барроуз собственной персоной, а дядюшка Бен чрезвычайно гордился тем, что никогда не нарушал данного им слова. Поэтому, когда закончилась рождественская распродажа, он оседлал лошадь и, передав дела внучке и старшему приказчику, отправился в Орский приход.
Мы договорились, что дядюшка прибудет к нам в последний день декабря после полудня. Дуны, по нашим расчетам, будучи людьми порочными и потому ленивыми, под праздник должны были встать поздно, и пока они валялись в постелях, дорога к нам была безопасной. Откуда нам было знать, что эти негодяи устроили пир за сутки до Нового года и спать не ложились вовсе, а утром последнего дня старого года отправились погулять по окрестностям в поисках новых приключений.
Ожидая дядюшку, мы перенесли обед на час дня (что, признаться, меня не слишком обрадовало), а в шесть вечера у нас должен был состояться праздничный ужин, на который мы пригласили нашего доброго соседа Николаса Сноу с тремя его дочерьми. Джон Фрай, чурбан неотесанный, пустил слух, будто я по уши влюблен во всех троих и не знаю, на какой остановить свой выбор, и хотя это было сущей выдумкой, но на соседских девушек и впрямь было любо-дорого посмотреть: высокие, статные, красивые. Этих Сноу мы пригласили не только потому, что жили с ними в мире и согласии много лет, но и потому, что наш престарелый дядюшка до смерти любил пострелять глазками в обществе таких вот молодых леди, и, в-третьих, потому, что во всем нашем приходе Николас Сноу был единственным мужчиной, курившим трубку, а дядюшка Бен был наверху блаженства, когда, подсев поближе к огню, мог покурить и час, и два, и вообще сколько душе угодно, не проронив при этом ни словечка, но для полного счастья ему нужно было, чтобы кто-то, сев напротив, подымил с ним за компанию.
Вернувшись со скотного двора до часу дня, я ожидал застать дядюшку у очага за любимым занятием, однако встретил меня не дядюшка, а наша старая Бетти. В руке у нее была крышка от кастрюли.
— Он еще не прибымши,— объявила она.
— Ты хочешь сказать, что дядюшка Бен еще не приехал, Бетти?
— Я хочу сказать, что он еще не прибымши. Полагаю, его сцапали Дуны.
Бетти сказала это не без некоторого злорадства, потому что терпеть не могла дядюшку Бена: за многие годы наш скуповатый свойственник не подарил ей ни пенни, и, кроме того, когда он гостил у нас, Бетти не позволяли обедать вместе со всеми за общим столом.