– Так и знал, что тут что-то особенное. Ну слава богу, что хоть не девственница. А то я этого так не люблю… С ними всегда столько возни…
Поду-у-умаешь! Возиться он не хочет, понимаете ли…
Я надулась, но старалась поддерживать непринужденный вид.
Коваленко шагал по офису, сужая круги, наконец подсел на подлокотник моего кресла и сказал:
– Дай-ка я тебя поцелую. Тебе ведь тоже этого хочется.
Ох! Мало того что я невинна, так у меня еще и критические дни. И такая жара за окном. В общем, момент не подходящий, решила я и делано изумилась:
– Ну Алексей Николаич! Разве можно так сразу?
И перепорхнула на другое кресло.
Теперь уже, спустя годы, Ковален рвет волосы с досады и говорит: «Господи! Это же был тот самый, подходящий момент! Критические дни! Я бы стал твоим первым мужчиной!»
Но он не стал.
Мы сговорились увидеться после Питера. Я отправилась поступать.
Пока ждала результатов экзаменов и болталась по городу, встретила на Фонтанке флейтиста Андрюшу. Он поступал в театральную академию и тоже болтался и ждал. Надо же, какое совпадение…
Мы стали гулять по крышам, разводить мосты и пить вино. Все это ударило мне в голову: вот-вот, начинается она, эта жизнь, вдали от дома – и «можно всё». Это «всё» тикало во мне совершенно иррациональной абстракцией. Мне не казалось, что я сейчас что-то буду выбирать. Питер или Томск. Филфак или Муху, хорошее поведение или плохое, Коваленку или Андрюшу, который, казалось, поглядывал на меня уже не совсем по-дружески… Да, казалось: можно всё и сразу, и одновременно. Как будто несколько жизней можно прожить разом, и одно другому не помешает.
Поэтому, когда мы с Андрюшей оказались в чужой квартире, от которой нам перепали ключи, я и не раздумывала ни минуту. Мы улеглись спать под одним одеялом, он протянул руку – и… ну наконец-то, подумала я, наконец-то…
Впрочем, расстаться с невинностью оказалось не так просто. Андрюше пришлось потрудиться, и оба мы измучились, но дело было сделано. Я оставила свою невинность в Петербурге и вернулась в Томск, как выражается Ковален, «распакованная». Хотя не особо у меня там прибавилось каких-то умений и навыков. Сначала ведь так и думаешь: что нужны умения и навыки. Техника там какая-то.
Зато прибавилось бесшабашности, а может быть даже, и безалаберности…
В Томске у меня оставался месяц до окончательного переезда в Петербург.
Я позвонила Коваленке, и тогда мы наконец встретились в «его кафе».
Четыре столика. Уютненько. Сидим как большие.
Коваленко обнаружил, что я не пила ни текилы, ни виски, и вечер у нас превратился в дегустацию карты вин.
Мы пробовали то одно, то другое и говорили о любви. Я понимала, что сегодня-то уж точно – «тот момент», и это уже не «так сразу», и вот пора. Но мне хотелось перед этим обязательно раскрыть душу и рассказать всю свою биографию.
А Коваленко меня торопил:
– А потом?
– Потом я встретила Лёню. Музыканта. Я в него влюбилась, сама не заметила как…
– Ну что, может, уже поедем?
Куда?
– Нет, давайте еще немного посидим. И вот Лёня… И Наталка…
Нагрузилась я быстро, до веселого беспамятства. Он, взрослый и солидный, выпив, сел за руль.
Кадры запрыгали, как в полустертом кино. Вот мы едем по темноте. Я прошу остановить и выхожу пописать в каких-то кустах. Я все продолжаю монолог, мне так хочется доложить, с кем он имеет дело. Это кажется очень важным. Но он только смеется и прибавляет газу.
Наконец мы оказались в каком-то подземном гараже. Бетонный спуск в полутьму, слева ряды ворот для автомобилей. В гараже было пусто, гулко, сыровато. Коваленко раскрыл заднюю дверь и бережно поместил меня на сиденье. Кажется, что все происходило очень быстро. Деловито и порывисто. Он стянул с меня трусы, навалился грузным телом. Я ничему не противилась и только похохатывала, чтобы скрыть свое замешательство. Очень быстро он вскочил и отбежал куда-то за капот.
– Ой мамочка, ой мамочка, – бормотал он там в еще неведомой мне истоме. Эти манипуляции мне тогда были не очень понятны.
– Эй! Вы где?
У меня все плыло перед глазами и радужно скакало. Я никуда не хотела двигаться, я бы лежала и лежала вот так на заднем сиденье чужого автомобиля.
Застегнув ремень, Коваленко наклонился ко мне и сказал:
– Танечка, я сейчас вызову тебе такси и ты поедешь домой.
Я очень удивилась:
– Домой? Я не могу в таком виде… У меня мама.
– Танечка, а у меня жена.
Сквозь усилие протрезветь я почувствовала досаду и даже что-то сродни обиде.
И я поехала в такси к сестре. Она тогда жила в общежитии с чудаковатым рыжим программистом. Они на всякий случай оставляли для меня матрас на полу, если я задерживалась в городе и не хотела будить маму. Я ввалилась пьяная, протыркалась мимо сонной Поли и рухнула на матрас одетая. «И зачем на эти матрасы пришивают пуговицы?» – подумала я и закружилась на волшебных каруселях.
Засыпая, я чувствовала, как от меня разит мужиком. Мне казалось, что даже Поля и чудаковатый программист чувствуют этот запах.
Так начался мой первый роман.
Мама уходила рано, я просыпалась в пустой квартире и шла в душ. Мылилась я там как-то празднично, да и вообще все теперь было как-то празднично и значительно. Не просто вот мочалкой по телу вожу, а вроде как готовлю себя к чему-то торжественному.
Затем я включала магнитофон и выходила на балкон. Начинала день с сигареты. В Питере я выучилась и этому нехитрому делу. И теперь мне казалось, что день надо начинать именно так. «Я хочу любить тебя руками…» – пела Сурганова, и у меня по телу пробегала короткая волна опьянения. Окурки я совала в баночку, оставшуюся от тети Риты. Она гостила у нас несколько месяцев назад, баночка так и осталась на балконе, куда мама почти не выходила. Так я конспирировалась, прикрывая банку крышкой и подразумевая, что все это скурила тетя Рита.
Я шла на кухню и звонила любовнику. У меня ведь теперь есть любовник! То, что это женатый мужчина и почтенный отец семейства, пока не омрачало безоблачного счастья. А идея жены вообще далеко не сразу укрепилась в моей дурной голове.
– Ты не завтракай, а бери такси и приезжай ко мне в Ключи, – обычно советовал Коваленко.
И я ехала с ветерком.
Ключи – элитный дачный поселок с высокими заборами. Стоит среди соснового бора. Я высаживалась у ворот и всякий раз боялась войти. Дверь приоткрывалась, и высовывался нос Алексей Николаича.
– Давай забегай быстренько.
Он протаскивал меня через дворик прямо в дом. Перед глазами мелькали клумбы, поливочный шланг, аккуратная поленница. В доме на стенах детские рисунки и семейные фотографии. На веранде разрезанная сочная дыня. Мне все хотелось рассмотреть и потрогать, но у моего кавалера был иной интерес.
Он укладывал меня на широкий диван, задирал мои нехитрые одежки и ласково на меня ложился.
Первый урок проходил так.
– Сейчас все будет по-другому, – сказал Коваленко. – Я не хочу, чтобы тебе было больно. Расслабься и ничего не бойся, вот так, тих-о-онечко… Не больно?
И протолкнулся в меня.
– Нет, – улыбнулась я.
Господи, как он кончал! Подбираясь к этому моменту, он смешно приговаривал «Ой, мамочка», а потом вдруг начинал рычать, как динозавр. Я лежала под ним счастливая и победоносная. Я как-то особо и не рассчитывала, что вот так вот сразу начну что-то испытывать. Но гордость меня распирала. Гордость оттого, что он, большой и сильный, так стремится к моему маленькому телу.
– Не вставай, полежи на мне, – просила я.
Тяжесть мужского тела была приятна. Я прислушивалась к своим ощущениям и пока не находила того, что привело бы меня к рычанию.
Коваленко вставал, расхаживал по скрипучим деревянным полам, говорил:
– Я все понимаю… Нам бы с тобой хотя бы несколько месяцев…
Но у нас был всего один.
Каждый день приносил очень много новой информации самого разного толка. Например, мы идем в ресторан.
Оказывается, что в ресторанах можно курить.
Жульен – это маленькая сковородочка с грибами под сливками, ее приносят, когда она еще шкворчит. И стоит она почему-то очень дорого, эта сковородочка.
Блюдо на тарелке нельзя сразу раздербанивать вилкой, превратив его в кучу, и быстро сжирать. Нужно, оказывается, отрезать по маленькому кусочку. Отрезал – съел. Отрезал – съел. И не торопиться.
Или я рассматриваю книжные полки Алексей Николаича. Обнаруживается, что из современных русских писателей я знаю только Пелевина, Сорокина да Гришковца.
– А Петрушевская? А Толстая? А Улицкая? Ты что, Улицкую не читала? А Лимонов? – удивляется Коваленко.
Так-так-так, как бы это все запомнить, хоть записывай… Все имена незнакомые. При прощании я утягивала с полки что-нибудь почитать.
Или мы лежим в постели и говорим о сексе. Например, о геях.
– Геи все четко делятся на активных и пассивных, – заявляет Коваленко.
Я спорю:
– Не можеттакого быть. Они всё одинаково делают друг другу.
