Иван Сергеевич кивал своей интеллектуальной кудлатой головой – за недельку, думаю, управимся.
Магда распрощалась с Антоном Павловичем и Иваном Сергеевичем и очень довольная вышла из издательства.
Она рассуждала так: «Боже мой! Сатанизм, интеллектуальный мистицизм!!! Вот он сразу открыл рукопись, и ему понравился текст, а сколько там смешного и всякого! Напрочь забудет о всех этих экзистенциализмах, зачитается. Вот напечатают они рассказы, а потом все вместе радоваться будем. Мы с Пупой будем радоваться успеху, а Антон Павлович с Иваном Сергеевич будут радоваться, что открыли такого нового, чудесного, доселе неизвестного, но милого и доброго и очень интересного автора. Конечно, Пупели ничего пока не надо говорить. Вот примут рукопись к изданию, дойдет дело до договора с автором, тогда и скажу, а сейчас пока рано, сейчас пусть не парится».
В общем, из «Ада» она выпорхнула вся окрыленная.
История Пупель
Здравствуй, моя самая, самая любимая Пупа!
Как ты живешь, стрекоза? У меня вот выдалась свободная минута, и я хочу с тобой поболтать. О чем? Да неужели два умных симпатичных человека не найдут о чем поговорить? И потом, почему обязательно говорить о чем– то? Ведь мыс тобой можем и так просто почирикать. Пупочка, извини, но это письмо не будет исполнено глубокого смысла. Просто армия – не то место, где события сменяют друг друга с бешеной скоростью, так что, сама понимаешь, – особенных новостей нет (особенных, значит, никаких). И если бы я писал письмо не тебе, а другому человеку, то обязательно написал бы так: «Писать, в общем, не о чем».
Но ты у меня совсем другое дело, и я всегда найду, о чем тебе написать. И ты будешь читать мое пространно-лирическое письмо (интересно, где оно будет прочитано: дома, или в аудитории, насыщенной парами начертательной геометрии, или на лекции по истории искусств?).
А у нас похолодало, и ветры очень сильные, и форменные воротнички беспрестанно хлопают по нашим затылкам и ушам или просто стоят абсолютно вертикально, вследствие чего вид у нас довольно диковинный. Служба идет своим чередом, и уже сентябрь на исходе. Вообще, у меня здесь такое чувство, что время – это единственное, что пока еще движется. Мы не ходим в яростные штыковые атаки, не топим вражеские эсминцы, а просто день за днем тащим свою службу, потому что так надо, потому что не отпала необходимость в армии и этим надо кому-то заниматься. И когда человеку становится тяжело (так уж мы устроены), он вспоминает самое хорошее в своей жизни.
А для меня все самое хорошее связано с тобой. А поскольку военная служба не мед, то вспоминаю я тебя частенько. Однако этим я не хочу сказать, что когда мне хорошо (такое тоже бывает), я о тебе не думаю. Нет. Вот здесь-то как раз и помечтать самое время. Ведь человек никогда не останавливается на достигнутом, и если ему хорошо, то он хочет, чтобы было еще лучше. И еще, знаешь, Пупа, до меня все как-то не доходит, что я в армии. Раньше армия была чем-то далеким, совершенно мне ненужным и непригодным для меня. И вдруг я – солдат! Как же это так? Правда, интересно?
Все время думаю о тебе, и от этого разлука не так остро воспринимается. И, кажется, что вот откроется дверь и в комнату вбежишь ты и принесешь с собой свежесть, живость, какую-нибудь детскую забаву (или совсем недетскую), но вместо тебя входит сержант, а в лучшем случае никто не входит.
Ну к дьяволу. Что-то я разнылся, разрюмился, разлимонился. Все прекрасно (или точнее, не так уж плохо). Жизнь идет. Вот приеду – мы с тобой наговоримся, насмотримся друг на друга, будем гулять по самым нашим любимым местам.
А ты смотри у меня, учись. Будь самой-самой, ты можешь, ты умница. И вообще, мы с тобой – ребята хоть куда. Еще как станем знаменитостями! Ха-ха! Пиши мне, солнышко. Обнимаю тебя добросовестно и страстно.
Твой Максик.
Пупель читала письма Максика из армии и плакала. Она, конечно, писала ему, она писала, что все будет хорошо, что все прекрасно, что она учится и так далее.
Читая грустные письма, она представляла его такого одинокого в этой армии, да, конечно, она была не в армии, она училась в высшем художественном заведении на обивке для стульев. Но от этого легче ей не становилось. Ах, что за учеба на обивке.
Все ей было не по душе. Во-первых, Пупель не любила стулья, все остальное можно было не перечислять. Если ты учишься на обивке, а стулья терпеть не можешь, но, скажете вы, стулья можно не любить, а обивку, к примеру, обожать. Все это, конечно, так. Обивка обивке рознь. Но на факультете были незыблемые правила для обивки. В этом-то и заключалась вся канитель.
– Обивка для стульев должна быть очень красивой, – говорил заведующий кафедрой обивки Василий Сергеевич Бубликов. – Она должна быть настолько красивой, что ее вовсе не должно быть заметно.
«Этакая ускользающая красота», – думала про себя Пупель.
– Поэтому она должна быть весьма нейтральной, – монотонным голосом объяснял Василий Сергеевич. – Что такое нейтральная обивка? Нейтральная обивка – это серая, бежевая и кремовая обивки. Вот основной спектр. В этом спектре нам предстоит работать в течение всего периода обучения.
– Василий Сергеевич, расскажите о рисунках для обивки, – с надеждой на лучшее просила Пупель.
Василий Сергеевич кивал и говорил:
– Рисунок для обивки должен быть запутанный.
Пупель очень обрадовалась.
Она живо представила себе запутанные рисунки: лесные дебри, с переплетающимися, покрытыми мхом корнями, солнечные поляны с грибами и ягодами, африканские джунгли, увитые лианами, американские пампасы с запутавшимися в пыли бизонами, кружева морской пены, запутанную нежность вечерних облаков.
– Запутывать будем квадрат под круг и круг под квадрат, – продолжал Василий Сергеевич. – Хорошо запутанный круг выглядит нейтрально на обивке, так же, как и хорошо запутанный квадрат. Будем запутывать круг и квадрат точками. Основная задача запутывания, чтобы при первом взгляде на обивку ничего не было видно и только при внимательном долгом рассмотрении можно было бы разглядеть, что круг запутан под квадрат. Этим мы тоже будем заниматься на протяжении нашего процесса обучения. А начнем заниматься прямо сейчас. Вы принесли коричневые краски? Работать пока будем только коричневыми, постепенно потом освоим другие, то есть серые и бежевые, но не все сразу.
Пупель ненавидела коричневые краски. Процедура запутывания круга под квадрат занимала массу времени.
С утра до вечера студенты высшего художественного заведения кафедры обивки стульев корпели над этим запутыванием, вся кафедра была вымазана коричневыми красками, пятна коричневой краски каким-то чудесным образом оказывались даже на окнах, придавая кафедре обивки стульев особый, так сказать, специфический колорит. Запах прокисшей загустки для анилиновых красителей изысканно дополнял укрепившийся образ.
В перерывах между запутыванием была еще начертательная геометрия, архитектурная подситуация, и, боже мой, какая скука – академические живопись и рисунок.
Самые серые ткани и самые невзрачные кувшины ставились для постановок, самые вялые натурщики лежали на самых грязных на свете матах. Обо всем этом Пупель не писала Максику.
Она приходила из высшего художественного заведения полностью опустошенная, что-то жевала, садилась дозапутывать то, что не успела запутать там, потом ложилась спать. Утром вставала, что-то опять пережевывала и отправлялась с огромным планшетом и сумкой, набитой коричневыми красками, в высшее заведение.
На улице, как правило, шел дождь.
Вот корыто, вот лопата, вот ушаты, вот навоз. Вот из тучки полосатой накатило море слез. Осень—ржавая старуха листья шевелит клюкой, дует ветер-ветеруха—злобный парень ледяной. Стынет, ноет, мокнет речка. Вянет, сохнет, жухнет лес. Затопить бы надо печку, заглянуть бы под навес, понабрать дровишек кучку. Надо, надо, только лень. Плачет горько в небе тучка в некрасивый серый день.
Глава 5
Ученых несколько разочаровало то, что атмосферы на Меркурии обнаружено не было.
Магда шла по делу. Она шла в издательство «Ад». «Павелецкая», переулочек, магазин «Данте & компания», открытый подвал с рабочими, разгружающими книги, колокольчик, милая девушка.
– Антон Павлович?
– У себя.
Она зашла в комнату. На диване – знакомые лица.
Иван Сергеевич – с сигаретой, Антон Павлович – с кружкой кофе. Магда широко улыбнулась и поздоровалась.
– Вы знаете, – сказал Антон Павлович, улыбнувшись своей безупречной улыбкой, – мне даже понравилось.
Магда кивнула.
– К сожалению, напечатать мы это не сможем, – улыбаясь, продолжил Антон Павлович.
– Почему же? – в голосе Магды зазвучало разочарование.
– Не наш формат, – проговорил невозмутимый Антон Павлович.
– Простите, я не понимаю.
– Я не спорю, рассказы живые, написаны занятным языком.
