Все это длилось с минуту; наконец она снова закрыла глаза, и дядя тихонько сказал:
— Она пришла в себя.
— Да, — тоже тихо заметил Кротолов. — Она увидела нас, но нас не знает и теперь раздумывает обо всем, что видела.
Мы собрались уйти, но наша больная снова открыла глаза и попыталась заговорить. Тогда дядя уже громко сказал ласковым голосом:
— Не волнуйтесь, сударыня, будьте спокойны, ни о чем не тревожьтесь… Вы находитесь у людей, которые не дадут вас в обиду. Вы были больны… теперь вам лучше… Пожалуйста, доверяйте нам… вы среди друзей… настоящих друзей.
Он говорил, а женщина глядела на него своими большими черными глазами; видно было, что она его понимает. Но, несмотря на дядин совет, она, помолчав, снова попыталась заговорить и вымолвила еле слышно:
— Барабанщик… маленький барабанщик.
Посмотрев на Кротолова, дядя спросил:
— Вы что-нибудь понимаете?
Кротолов поднес руку к голове и сказал:
— Отзвуки бреда, доктор, последние отзвуки, все пройдет.
Но женщина повторила громче:
— Жан… маленький барабанщик.
Стоя на цыпочках, я внимательно слушал. И вдруг мне пришла в голову мысль, что она говорит о том самом маленьком барабанщике, который спал под навесом нашего сарая в день жестокого боя.
Вспомнилось мне, как она смотрела на мальчика из окна напротив, латая его штанишки, и я сказал:
— Дядя, а может быть, она говорит о маленьком барабанщике, который был тогда с республиканцами?
При этих словах бедняжка встрепенулась, попыталась обернуться ко мне, твердя:
— Да, да… это Жан… мой брат!
— Лежите спокойно, сударыня, не двигайтесь, не то рана раскроется… Дружище Кротолов, дайте-ка стул.
И, подхватив меня под руки, дядя поставил меня на стул и сказал:
— Расскажи все, что знаешь, Фрицель. Ты ведь помнишь маленького барабанщика?
— О да! В утро битвы он спал у нас под навесом. Собака лежала на его ногах. Он спал там, я это хорошо помню! — говорил я волнуясь, потому что женщина, казалось, смотрела мне прямо в душу, — так она смотрела и на дядю.
— Ну, а потом, Фрицель?
— Потом он был с другими барабанщиками в середине батальона, когда появились хорваты. Под конец же, когда начался пожар на улице, а республиканцы уходили, я увидал его позади отряда.
— Он был ранен? — спросила женщина слабым, едва слышным голосом.
— О нет! Барабан висел у него на плече, он шел и плакал, а другой барабанщик, постарше, говорил ему: «Бодрее, малыш, бодрее, Жан». Но он словно и не слышал… Щеки у него были мокры от слез.
— Фрицель, а ты ясно видел, что это он уходил? — спросил дядя.
— Да, дядя. Мне было его очень жаль. Я все смотрел ему вслед, пока он не исчез за околицей.
Тогда женщина снова закрыла глаза, и мы услышали приглушенные рыдания. Слезы катились по ее щекам. Грустно было смотреть на нее. И дядя шепнул мне:
— Слезай-ка со стула, Фрицель, пусть без стеснения выплачется.
Но только я собрался слезть, как она протянула руку и задержала меня, что-то шепча. Дядя Якоб понял ее и спросил:
— Вам хочется поцеловать мальчугана?
— Да, — ответила она.
Он пригнул мою голову к ее лицу; она поцеловала меня, все еще всхлипывая. Я тоже расплакался.
— Вот и хорошо, — заметил дядя. — Вот и хорошо. Теперь вам нужно успокоиться, сударыня, Постарайтесь уснуть, и вы снова будете здоровы… Вы свидитесь со своим братцем… Бодрее! Бодрее!
Дядя увел меня и задернул занавески.
Кротолов прохаживался взад и вперед по горнице, его лицо горело. Он сказал:
— Ну и мужественная женщина, господин доктор! Честная женщина… будь она республиканкой, будь кем угодно… А тот, кто думает иначе, негодяй.
— Да, — ответил дядя, — у нее благородная натура, я это понял сразу по ее лицу. Просто повезло, что Фрицель вспомнил о мальчике. Бедная женщина очень тревожилась. Теперь я понимаю, почему имя Жан не сходило с ее уст, когда она бредила. Теперь все будет хорошо, дружище Кротолов, все будет хорошо. Слезы облегчают.
Они вышли в сени; я слышал, как они разговаривали обо всем этом и на пороге.
Я уселся у камелька и стал утирать щеки обшлагом рукава. Вдруг ко мне подошел пудель — он кротко смотрел на меня. Пес положил лапу мне на колено и стал ластиться. В первый раз я безбоязненно обхватил руками его большую кудлатую голову. Мне казалось, будто мы уже давным-давно друзья и что я никогда его не боялся!
Немного погодя я поднял глаза и увидел дядю — он только что вошел и с улыбкой наблюдал за мной.
— Видишь, Фрицель, как тебя любит бедный пес, — сказал он. — Теперь он будет ходить за тобой следом, ибо понял, что у тебя доброе сердце.
И дядя оказался прав: с того дня пудель охотно сопровождал меня. Он с важностью ходил за мной по всей деревне, и я гордился этим больше, чем Зафери Шмук гордился уланским пистолетом.
Глава седьмая
СНЕГ шел не переставая весь день и всю ночь. Все думали, что горные дороги занесет и мы больше не увидим ни улан, ни республиканцев. Впрочем, из-за одного небольшого происшествия перед людьми снова воочию предстали тягостные последствия войны, заставив их поразмыслить о том, сколько горя на бренной земле.
Случилось все это в девятом часу утра, на следующий день после того, как к нашей больной вернулось полное сознание.
Дверь в кухню держали отворенной, чтобы в горницу шло тепло.
Я топтался возле Лизбеты, сбивавшей масло у очага. Стоило мне чуточку повернуть голову, и я видел дядю, сидевшего у замерзшего окна. Он просматривал календарь и то и дело усмехался.
Собака — звали ее Сципион — сидела около меня и, уныло позевывая, упорно и серьезно смотрела, как я то и дело слизывал сливки, вытекавшие из маслобойки.
— Да послушай же, Фрицель, — говорила Лизбета, — о чем ты думаешь? Съешь все
