Грицай бросился к бабке и взял за плечи.
– Бабка, ты че? А, бабка? Оксана открыла глаза.
– «Че, че»! Затомилась, жарко тута! – Затем, окончательно придя в себя: – Сам же казав: выборы с восьми до шестой годины…
Жизнь после переезда усложнилась. Нанять возить воду было невозможно – водовозов было двое на весь поселок. Поэтому мы ходили по воду на Енисей. Берега Енисея – не песчаный пляж, а плоская, довольно широкая полоса обкатанной водой гальки. Ходить по ней было неудобно, а с двумя ведрами воды почти невозможно.
Выяснилось, что на зиму нужно не менее девяти кубометров дров, так как печка топилась навылет и стены не согревались. Дрова не продавали и не давали, надо было самим их заготавливать в лесу, а потом, мучаясь, просить кого-нибудь довезти до дома. Плату за перевоз брали только плиточным чаем или водкой. На счастье, в первую зиму нам дали перед самым ледоставом списанный завхозом штабель долготья, стоявший у кромки воды. Штабель был бы обязательно снесен половодьем, поэтому нам его и дали. И мы с Алей таскали по одному трехметровые бревна от воды до нашего дома (семь – десять минут ходьбы), ежедневно и по нескольку раз в день. Так и перенесли все эти десять кубометров.
В доме очень скоро протекла крыша. Пришлось снимать порванный рубероид и обшивать ее тесом. Но, несмотря на все это, у нас было громадное преимущество – мы могли говорить друг с другом о чем хотели, не боясь доносов.
Аля много рассказывала о своем детстве в Борисоглебском переулке, когда у матери собирались актеры Вахтанговского театра. Аля с детства была очень самостоятельной, и бывали случаи, когда она просто уходила к Скрябиным, которые близко жили и с которыми Марина дружила, или еще куда-нибудь… Случалось, и говорила: «Мама меня послала побыть немного у вас», – а Марина, конечно, в это время бегала и искала ее. Память у Али была превосходная, и она помнила свою мать с двухлетнего возраста. Что мать бывала сурова и несправедлива, Аля уже тогда понимала, но понимала также, что мама ее «такая» и ей все можно.
Устроили мы недалеко от печки еще и небольшую кладовую, которую, как смогли, утеплили и держали там бочку квашеной капусты и четыре-пять мешков картофеля – наш рацион на зиму.
Участок вокруг дома мы отметили вбитыми кольями с поперечным долготьем (чтобы не заходили коровы); весь мусор собирали в неглубокую яму перед самым домом, потом ее завалили землей. Хорошо росли у нас ноготки, северные маки и мальва. По бокам домика мы устроили грядки, для которых наносили с обрыва обыкновенной земли, потому что земли около домика вообще не было, была мелкая галька и участки глины. Труд этот был тяжелый, и наша «норма» была – одно ведро земли ежедневно на каждую. Таким образом, у нас появился огород, примерно в тридцать сантиметров глубиной, куда каждую весну мы сажали одно ведро или больше яровизированной картошки. А осенью собирали до полутора мешков урожая, что было очень важно.
Еще мочили в кадушке бруснику, просто заливали ее водой и замораживали. Провели нам долгожданное электричество. На комнату разрешалась одна лампочка в двадцать пять свечей, но мы жулили и по вечерам вставляли более сильную. Завели «тарелку» радио. Были передачи известий из Красноярска по-русски и иногда на местном языке.
Да, мы с Алей очень полюбили наш домик. То, что он, конечно, долго не продержится, мы понимали, но утешали себя тем, что «не век же и нам здесь оставаться»…
Как-то ночью прошел сильный ливень, мы его проспали, а утром, убирая свою постель (очевидно, у меня был выходной), я услышала, что наши две курицы, которые жили на кухне в корзинке и обычно были тихи, суматошно бегают. Войдя в кухню, я увидела, что куры продолбили низ стены, через который бежал небольшой ручеек прозрачной желтоватой воды. Вдруг послышался шум падения, и из соседней комнаты ворвался водный поток, смешанный с глиной и мелкими камешками, устремившийся сперва под кровать, а потом довольно бойко к двери, выходившей на Енисей. Я выскочила наружу и поняла, что, очевидно, после ночной грозы верхняя кромка обрыва в виде селя обрушилась под гору, на наш домик. Тут неожиданно над обрывом появилась фигура нашего соседа Степана Михайловича Шидло (репрессированного венгра, бывшего спортсмена), который шел нас навестить. Видя, что случилось, он быстро разулся, закатал брюки до колен, я подоткнула юбку, добыла ведро и большую шайку. И вот мы со Степаном Михайловичем начали наполнять их, черпая воду мисками, по очереди выносили воду и выливали подальше от дома. Все это молча, складно и быстро…
Когда с горы спустилась Аля, оторопевшая от того, что увидела, она молча надела галоши и включилась в работу. Поток с обрыва уже прекратился. Степан Михайлович ушел к себе, а мы с Алей еще долго все выжимали и насухо протирали. Куры были помещены на свое место и присмирели. Замучились мы с Алей ужасно. Работали без отдыха, без еды и питья и только вечером истопили печку, вскипятили чай. За чаем я придумала, что стоит сделать, чтобы такое не повторилось.
У края обрыва надо было прорыть канаву полукругом, так чтобы середина ее, напротив того места, где стоял домик, была более мелкой, чем с боков. Полукруглые глубокие бока канавы направить к реке, чтобы вся вода естественно шла вниз к Енисею, огибая наш домик слева и справа, как бы обхватывая его клещами. Домик должен был оставаться сухим, вода – уходить дальше вниз. Аля одобрила мою мысль. И уже на следующий день я начала свою мелиорацию.
Аля запечатлела мое строительство в очень талантливом акварельном наброске, подписав его: «Малые стройки коммунизма». Набросок уцелел.
Мои мелиоративные способности оказались на высоте, больше вода в дом не попадала, и мы чувствовали себя благополучно. Тогда мы не знали, что наш любимый домик, который нам так понравился своей чистотой и масляной покраской, таит в себе новое несчастье, что весь дощатый пол домика был съеден грибком, что доски пола были просто видимостью, снизу прогнили и лежали прямо на прибрежной гальке, фундамента в доме вообще не было. Потом мы перекрыли полы с помощью соседа Кормана новыми свежими досками и брусьями, купленными мной на комбинате. Но это было потом, почти перед самым отъездом из Туруханска…
Мы жалели, что не удосужились в бытность у бабки хорошенько расспросить и записать беседу с Афоней Тетериным, бывшим дневальным И. В. Сталина. Хотя записывать что-либо было опасно. Соседи были обязаны доносить о нашем поведении, а всякое писание возбуждало любопытство, а у органов – желание устроить обыск и изъять написанное. Необходимо было жить очень неприметно, не привлекая внимания.
Мы понимали, какой интерес у друзей с Большой земли мог вызвать рассказ о нашей встрече с Афоней.
А было это так. Как-то зашел к нам наш сосед, зять Зубарихи, Григорий Силкин. Устроился он на работу в обслуге катеров на пристани. Это был словоохотливый и довольно грамотный, еще молодой мужчина, любящий говорить о жизни и о политике, но горький пьяница и безвольный человек. Работящая, молчаливая дочь Зубарихи Наташа – нянька в местных яслях – ему приглянулась. Переехал он из своего общежития к Зубарихе и, промаявшись в тесноте, построил избу в нескольких десятках шагов от бабки, стал там жить и налаживать хозяйство.
Наташа родила четырех сыновей и дочь ко времени нашего приезда в Туруханск. Дети были и потом.
Каждую весну Григорий брал отпуск для посещения родины (Ленинграда), получал отпускные за два месяца (на севере отпуска длинные) и тут же начинал их пропивать с собутыльниками, а пропив все, возвращался в порт на работу.
– Хотите, – спросил Силкин, – я к вам приведу познакомиться интересного человека, местную достопримечательность? Только надо поставить водки и хоть какой закуски.
Мы согласились. Дома у нас была картошка, купили на наши гроши водки и пару селедок и сели ждать. И вот Силкин приводит уже нетрезвого старика. Густая щетина белых волос, кожа на лице почти медного оттенка, высокие скулы, маленькие, умные, подвижные глаза, прямой нос и бритый подбородок. Чистый потомок американского индейца! Держался он прямо, но ходил, как все на севере, немного пригнувшись (ветер) и враскачку. Григорий нам его представил как бывшего дневального Сталина – Оськи Талина, как его называли местные. Сталин был в Туруханской ссылке на станке Курейка (170 км от Туруханска) между 1913-м и 1916-м годами, Афоне тогда было не более тридцати лет. Курейка, маленький станок из десятка изб, был далеко от глаз начальства, и порядки были вольные. Как утверждал Афоня, Сталин «спал с сестрой» жандарма, под чьим надзором он находился. Чтоб Сталин из ссылки не сбежал, к нему и был приставлен Афоня; с ним Сталин и рыбачил, и охотился, но ружье за ним носил только Афоня – Сталину это запрещалось.
Говорил Афоня хорошим русским языком, чувствовалось, что он смолоду был способным и восприимчивым парнем и общение с революционерами не прошло для него даром. Сталин в то время общался с Я. М. Свердловым, Спандаряном и другими товарищами, проживавшими в ссылке в Туруханске. О Сталине (а в то время он был еще «вождем и учителем» и живым для многих ужасом) Афоня отзывался очень скептически. То «рыбу ловили вдвоем, – говорил Афоня, – а забирал ее он один», то сговаривались плыть в лодке за утками, так он наедался, а Афоне, по его словам, давал одну простоквашу, от которой того несло и приходилось часто приставать к берегу, что Афоня вспоминал с обидой. Кормили тогда ссыльных досыта, и можно было не скупиться.
