раньше брошу?
– За два года не бросишь, – сказала тогда Марьяна и не ошиблась.
11. Ферма
Ольга в последние месяцы окончательно потеряла счет времени. Приходит с работы, готовит сыну ужин: мясо, салат, гречку с лисичками. Сыну пора бы жить отдельно, найти себе кого-нибудь: подругу или друга. Ольга бы уже приняла что угодно, лишь бы не был один, это стало ее беспокоить. Сыну пора бы начать готовить самому, а лучше собственному сыну, но он все еще сидит в своей комнате, что-то производит в компьютере, раз в день встает и идет в «Азбуку вкуса» – по принуждению, точнее, по просьбе, списку, наставлению и приказу, покупает там продуктовый набор на вечер, приносит и ставит у холодильника: «Вот».
Много раз думала начать заказывать онлайн, но так у сына хоть какая-то зона ответственности, какое-то движение. Несколько лет назад отправили его учиться за границу, вернулся через год: не могу, говорит. Не мое. Не насиловать же?
Она смотрит, как он ест, становится радостно: все же единственный сын, во всем положительный, пусть все еще не женился, и, если подумать, с этим не нужно торопиться, она вот поторопилась – и что?
«Веня, расскажи хоть, что в мире делается». – «Мам, да ты ж лучше меня все знаешь, я из дома-то почти не выхожу». – «Вот я как раз хотела тебя спросить, может быть, ты хочешь куда-нибудь поехать?» – «Куда?» – «Куда-нибудь. С друзьями». – «Не переживай, мам, все в порядке, я в порядке».
Ничего о своей жизни не рассказывал, как она ни пыталась выведывать.
А чему удивляться? Нужно было спрашивать, когда ему было десять, четырнадцать, двадцать. А где она была? Как пропустила его детство? Известно как: работала.
Ольга устало падает на мягкий кожаный диван, придвигает к себе гладильную доску вместо стола, расставляет на ней бокал красного, мед, импортозамещенный сыр, ноутбук – готово, вечер пройдет вот так и закончится под утро. Нет сил даже смотреть сериалы – Марьяна постоянно скидывает ей какие-то названия, ссылки: посмотри, Оль, такой классный сериал, мы с Яном смотрели не отрываясь, знаешь, вот три сезона подряд.
Ольга такое не может: у нее глаза устают за день от всего этого мельтешения, в последнее время они болят, надо сходить к окулисту, заказать новые очки, да что там к окулисту, нужно вообще к врачам, у гинеколога не была полгода, но когда, когда?.. Ольга руководит империей, в ее возрасте это большой успех, ее не сместили молодые, инвесторы не выслали на пенсию, на фотосессиях со звездами она все еще получается хорошо – даже без фотошопа. Хорошая генетика – это много.
Короче, вечером силы есть только на то, чтобы придвинуть к себе гладильную доску с ноутбуком, которую уборщица с обезьяньим именем Анфиса (как так можно было ребенка назвать? Впрочем, в их мире – кто она там, откуда? Говорила, но Ольга забыла, – может, и нет такой ассоциации вовсе) перестала убирать после глажки. «Оленька Михалночка, да вам это не помешает, а я что-то так и не умею сложить, образования не хватает», – и хохочет, обнажив золотые коронки.
Ладно.
Внутри ноутбука Ольга тоже не слишком усердствует: сначала просматривает все соцсети, на работе совсем времени нет на это, с телефона специально снесла: отвлекает. Заходит на страницы Марьяны, не зная, зачем это делает, просто по привычке уже, листает фото, лайкает новое, девочки у Марьяны красивые, обе на нее похожи, от этой мысли почему-то теплеет под ребрами.
Потом открывает вкладку с тетрисом, двигает туда-сюда разноцветные блоки. Обычно заканчивает двигать их в три часа ночи, иногда до четырех сидит. Убеждает себя, что бессонница, но как заснуть, сидя за гладильной доской? Иногда Марьяна спрашивает: «Ты чего не спишь?», и она сразу прячется, ноутбук захлопывает. Что-то в Марьяне было пугающее и притягательное при этом, как будто, если подпустить ее ближе, съест со всеми наречиями. Ольга сопротивлялась, все же у нее был муж, пусть даже и жили всю жизнь как соседи, но так удобно.
А иногда давала слабину: хотелось – обнимала, обещала, обнадеживала. Ничего конкретного не хотела, то есть даже бежала от этого, если чувствовала, что вот здесь, сейчас что-то может случиться, слишком близко подошла.
С мужем так и не развелись, не вышло: сходились, расходились и снова сошлись, сколько-то лет подряд он ревновал ее к Марьяне. Спрашивал: чего она от тебя хочет? Почему приходит? Совсем она, что ли, уже? А все потому, что Ольга в самом начале с ним поделилась по глупости: знаешь, в меня влюбилась девочка одна, господи прости, это так смешно. Они и правда смеялись. Потом Ольга плакала. Когда Марьяна уехала, плакала тоже. Рассказывала подруге о том, какая она: злая, смешная, рыжая. Иногда так хотелось, чтобы она ее поцеловала, как в кино. А иногда думала: вот бы ее не было никогда, чтобы жилы из меня не тянула, не мучила.
Но все же лучше, чтобы была.
Встречались всегда при свидетелях – вопрос безопасности.
Марьяну после смерти отца будто с катушек сорвало. Видно, что она внутри так звенит, как буфет с посудой во время землетрясения. И приятно быть причиной этого, и льстит, но с другой стороны – чем это может кончиться?
«Лучше бы ничем не кончалось, – думала Ольга, раскладывая пасьянс-косынку, складывая блоки в тетрисе, собирая огурцы на виртуальной ферме, – и хорошо бы вообще не закончилось. Никогда».
12. Мемори
– Расскажите про жизнь в Москве, – просит Валерия. – Ведь между страстью и молчанием что-то да было?
Она такая дотошная, эта красивая психотерапевт. Сегодня она в смешной футболке с оленем. И Марьяна рассказывает, упершись рогами в прошлое:
– Были дни, все как один. Я приходила на работу, приносила ей кофе, она, не глядя, брала. Не помню, чтобы она хоть раз сказала спасибо. Потом совещание, поток к ее столу – с вопросами. Ты туда, ты сюда, ты здесь. Меня она всегда оставляла себе. В полдень мы шли обедать. Садились в ее черный джип, ехали в кафе через два квартала. Она не любила, чтобы нас видели вместе, хотя не видеть нас вместе было невозможно – мы ведь практически не расставались.
– А выходные?
– Выходные я ненавидела.
Выходные – это щемящее прогорклое одиночество, которое не заглушить музыкой, не замаячить телевизором, его можно только извлечь и опустошить, ловко подцепив изнутри двумя пальцами. Раз – и нет больше в ней печали – вон она вся
