плавает в туалете, маскируясь под горошек и фаршированные помидоры.
– Поэтому я и пошла в бассейн. Просто чтобы не проводить воскресенья в одиночестве.
…Где-то там, в прошлой жизни, Ольга пишет, глядя на статус Марьяны «херово» в соцсети: «Тебе херово?»
Марьяна плачет, а потом смеется. Или смеется, а потом плачет.
Можно сказать, что это истерика. Но это просто переменчивая погода. Никто же не называет погоду истеричкой. «На улице сегодня истеричка. Возьми зонт».
Ольга пишет: «Поехали кататься на мопеде? Мне тут на тест-драйв привезли».
Что слышит Марьяна: «Обними меня, прижмись ко мне, почувствуй меня».
Марьяна пишет: «Нет».
Нет. Я больше никогда не поведусь на твои дешевые разводки.
Нет, я тебе не верю.
Нет, ты же меня не любишь.
И спрашивает: «В юбке ведь нельзя?»
Ольга пишет: «Ох, блин».
Марьяна и Ян – все еще молодые и тогда еще неженатые – идут по солнечной улице, он бережно держит ее за руку.
Она судорожно перебирает в голове причины: сорваться и убежать к Ольге.
В конце концов она выдумывает подружку – совершенно нелепая, нескладная ложь, – о встрече с которой совсем забыла, а она ведь, черт возьми, попросила ее покормить кошку. Нет, посидеть с ребенком. Или и то и другое. Марьяна меняет показания на ходу, но ей наплевать.
– Давай вместе поедем, – предлагает Ян. – Я работал с детьми, могу с ними петь или еще что-нибудь.
– О нет! – взвизгивает Марьяна. – Она – подруга то есть – будет еще дома, когда я приду, не поймет, почему я с посторонним мужиком.
– Посторонний мужик? – Ян смотрит на Марьяну растерянно. – Ты разве про меня не рассказала еще подругам?
– Это другая подруга, – произносит Марьяна так, будто это все объясняет, – Ты ее не знаешь, мы с ней редко общаемся. И вообще она странная. И ладно тебе. Не придирайся к словам.
Марьяне совсем не страшно мчаться по самой широкой автостраде. Когда Ольга рядом, она не боится. Лететь, жить, прощать, быть обманутой, обманывать самой.
Она говорит ей в спину: все равно ветер схватит и унесет любые слова:
– Твоя кожа пахнет лавандой.
Ольга кричит:
– Что?
Ее волосы пахнут надеждой, желанием, только что скошенной травой, рискнувшей вылезти после зимы. Они хлещут Марьяну по губам.
– Куда поедем? – перекрикивает Ольга ветер.
Марьяна вжимается подбородком в ее плечо.
– Нам нужно выбрать цель, – кричит Ольга.
«Пристрели меня», – думает Марьяна.
Вечером сидят на веранде Ольгиной дачи – теплым и душным вечером после дождя, и Ольга показывает Марьяне фотографии. На этих фотографиях – ее юность и ее любовь.
Ольга говорит:
– Вот здесь я жила однажды летом с бабушкой. Интересно было через много лет приехать с кем-то, с кем в юности мне так хотелось пройти по набережной за руку.
Марьяна смотрит на фотографии, и ее пронзает боль. Через всю ключицу до самых пяток.
Ольга рассказывает, а Марьяна запоминает все, и это напоминает сеанс мастурбации перед глянцевым порножурналом.
Ольга говорит, глядя на фотографию:
– Мы поехали на заброшенный пляж. По дороге остановились у какого-то завода по розливу минеральной воды, и там труба из земли торчит с этой водой. Вот мы смотрим в эту трубу.
Боль – не такое уж сильное чувство, если к нему привыкнуть.
Ольга смотрит в глаза Марьяне и спрашивает:
– Кстати, какого цвета у тебя глаза?
Не такого, как тебе нужно.
Ольга говорит:
– А вот, кстати, отличная фотка – просто Беверли-Хиллз.
Она говорит:
– Что ты сейчас чувствуешь, опиши.
Марьяна чувствует слишком много и слишком мало хорошего. Эдакое идеальное состояние для того, чтобы все это запомнить, и совершенно несовместимое с жизнью.
Ольга говорит:
– Непонятно описала. Я спрашиваю, что ты чувствуешь, когда я тебе это рассказываю, а что такого, собственно, я тебе рассказываю?
Марьяна говорит, что все, что она чувствует – нормально для этой ситуации.
Она говорит:
– Ревность, страх, зависть, нежность, безысходность, боль – все, что можно при этом чувствовать.
Ольга говорит:
– Нет, ты можешь сказать, что конкретно тебя задело, почему, в какой степени?
Ей пошло бы быть репортером, который обращается к родственникам погибших в катастрофе и спрашивает: что вы сейчас чувствуете?
Ей пошло бы быть врачом-анестезиологом, который наклоняется над лицом больного в маске и спрашивает: вы все еще что-то чувству- ете?
Демьяну Марьяна сказала «да». Бедный, бедный Демьян.
Ночь. На улице гремят поливальные машины, мусоровозки переворачивают помойные контейнеры над своими грузовыми ртами. Столбик термометра прыгнул до двадцати.
Марьяна так ни разу и не сумела выдержать паузу. Она так ни разу ничего и не выжала из своих кратковременных обид.
После двух бутылок пива руками, измазанными креветками, она пишет Ольге строчку из песни, звучащей по радио: «Я не смог бы жить где-то еще и любить кого-то так, как тебя. Верь мне, Жозефина».
«О, ну ты даешь, – отвечает Ольга, в очередной раз пораженная безотказной работой их связи. – А я как раз думаю, что это ты там делаешь».
Болею тобой.
«А я не стану тебе писать», – пишет ей Ольга далее.
«Не стану писать», – так она пишет.
«Не стану писать тебе, – пишет она и продолжает: – Не стану писать о том, что я делала этим вечером. А то ты расстроишься».
А то она расстроится!
Ольга беспокоится, что Марьяна расстроится, и поэтому пишет, что не напишет, написав при этом слишком много и вполне достаточно для того, чтобы Марьяна детально представила себе картину предыдущего вечера, к которому не имела никакого отношения.
Заботливая.
Марьяна в ответ сообщает ей, что пьет пиво с Демьяном, с Демьяном, который во время секса пытается рассмотреть ее лицо и оттого выглядит очень обеспокоенным, и она не может сосредоточиться на фантазиях, потому что думает, все ли у нее в порядке с лицом и выражает ли оно то, что нужно. И еще, что он предложил ей выйти за него, а она согласилась, потому что он хороший, хороший и любит ее, и прямо вот сейчас сидит и снимает креветочные хвостики с ее подбородка длинными пальцами. И еще, что он решил называть ее Мара, а она его – Ян. Потому что между ними теперь короткая дистанция.
«И вообще, – пишет она Ольге, – я не могу сейчас говорить, мы с Яном смотрим кино».
«Да, да, – отвечает Ольга. – Конечно. Передай ему, чтобы был нежным. Мара. Дорогая».
– А с Ольгой вы были близки? – психотерапевт по имени Валерия встает, а потом садится, и олень на ее груди
