— И кто эти трое?
— Этого я сказать вам не могу. Запрещено нашим уставом.
— Уставом?
— Да, на самом деле мы организовали клуб. Теперь в него вступили еще двое, но они не из школы. Один ученик пекаря, а другой — посыльный.
— У вас клуб?
— Мы каждую неделю собираемся и читаем все, что запрещается.
— Ага!
А что говорил Юлий Цезарь?
Они тайком читают все, но только чтобы потом это высмеять.
Их идеал — насмешка. Холодные наступают времена.
И я спрашиваю у Б.:
— И вы там сидите все скопом в этом вашем клубе и все высмеиваете, так?
— Ого! Высмеивать у нас строго запрещается параграфом три. Есть такие, кто вечно все только высмеивает, но это не про нас. Мы встречаемся и говорим обо всем, что прочитали.
— И что?..
— И заодно обсуждаем, как на свете должно все быть.
Я слушаю внимательнее.
— Как должно быть?
Я смотрю на Б., а вспоминаю Ц.
Он сказал судье: «Господин учитель всегда говорит только про то, как должно быть на свете, а не про то, как на самом деле».
И вижу Т.
Как говорила на суде Ева?
«Н. упал, а тот незнакомый парень наклонился над ним и стал его рассматривать. Потом поволок его в канаву».
А что только что сказал Б.?
«Т. всегда хочет знать, как все на самом деле».
Для чего?
Только чтобы надо всем поиздеваться?
Да, холодные наступают времена…
— Вам, господин учитель, — опять слышу я голос Б., — во всем можно довериться. Я поэтому и пришел к вам с моими подозрениями, посоветоваться, что теперь делать.
— Почему именно ко мне?
— А мы вчера в клубе так все и решили, когда прочли ваши показания в газете, про шкатулку, что вы — единственный взрослый, которого мы знаем, кто любит правду.
В игру вступает клуб
Сегодня мы с Б. идем к следователю по особым делам. Дело в том, что вчера, из-за государственного праздника, участок быт закрыт.
Объясняю следователю, что Б. знает, кому может принадлежать потерянный компас, но он вежливо меня прерывает, дело с компасом уже прояснилось. Совершенно точно установлено, что этот компас был украден у бургомистра деревни, рядом с которой мы стояли лагерем. Возможно, его обронила девушка, а если и не она, то кто-то из ее банды, и, возможно даже раньше, совершенно случайно, проходя мимо будущего места преступления, поскольку находилось оно невдалеке от пещеры грабителей. Компас, мол, не играет больше никакой роли.
Итак, мы прощаемся, Б. явно разочарован.
«Больше не играет роли?» — думаю я.
Хм… А ведь без этого компаса этот Б. никогда бы ко мне не пришел.
Я ловлю себя на том, что теперь думаю иначе, не так, как раньше.
Всюду ищу взаимосвязи.
Нет ничего, что бы имело значение.
Я чувствую действие неуловимого закона…
На лестнице мы встречаем адвоката.
Он живо меня приветствует.
— Хотел уже благодарить вас письменно, — говорит он, — ведь только благодаря вашему беспощадному и бесстрашному признанию я сумел прояснить эту трагедию.
Он рассказывает, что Ц. решительно излечился от своей влюбленности и что у девушки были истерические судороги, и теперь она лежит в тюремной больнице.
— Бедняжка! — торопливо добавляет он и спешит прочь, «прояснять новые трагедии».
Я смотрю ему вслед.
— Жалко девочку, — раздается вдруг голос Б.
— Мне тоже.
Мы поднимаемся по лестнице.
— Нужно ей помочь, — говорит Б.
— Да, — говорю я и вспоминаю ее глаза.
И тихие озера в лесах моей родины.
Она в больнице.
И опять на нее набегают облака, облака с серебристой каемкой.
Разве она не кивнула мне, перед тем, как сказать правду? А что говорит Т.? Она убийца, просто хотела выкрутиться… Ненавижу Т.
Резко останавливаюсь.
— Правда, — спрашиваю Б., — что вы меня между собой называли Рыбой?
— Да нет! Это только Т. так сказал. У вас совсем другая кличка.
— Какая?
— Вас зовут Негр.
Он смеется, и я вместе с ним.
Мы поднимаемся по ступенькам.
Он опять становится серьезным.
— Господин учитель, — говорит, — вам не кажется, что это все-таки был Т., хотя компас который нашли, и не его?
Я опять останавливаюсь.
Ну и что мне сказать?
Нужно сказать: «Вероятно, может быть»?
И я говорю:
— Да. Мне, кажется, это все-таки был он.
Глаза у Б. загораются.
— Все-таки он! И мы его поймаем!
— Надо надеяться!
— Мы примем постановление, что наш клуб должен помочь девочке. По параграфу седьмому, мы все в клубе не только чтобы книжки читать, но чтобы потом еще так же жить.
Я спрашиваю:
— А какой у вас девиз?
— «За правду и справедливость»!
Он весь дрожит от жажды деятельности.
— Клуб будет следить за Т., за каждым его шагом и вздохом, днем и ночью, и ежедневно будет предоставлять мне отчет.
— Отлично, — говорю я и невольно улыбаюсь.
В детстве мы тоже играли в индейцев.
Только джунгли теперь другие. Теперь они тут, у нас.
Два письма
На следующее утро я получаю взволнованное письмо от родителей. Они в ужасе, что я потерял работу. Я, что же, о них не подумал, когда выложил историю со шкатулкой? И зачем я ее рассказал?
Нет, я о вас подумал. И о вас тоже.
Успокойтесь, голодать мы уж как-нибудь не будем!
«Мы всю ночь не спали, — пишет мама, — все думали о тебе!»
«И чем мы это заслужили?» — спрашивает отец.
Он мастер цеха на пенсии, а мне сейчас надо подумать о Боге.
И все-таки, мне кажется, он у вас не живет, хотя вы и ходите в церковь каждое воскресенье.
Сажусь писать родным.
«Милые родители, не волнуйтесь, ведь Бог же поможет нам…»
Останавливаюсь. В чем дело?
Но ведь они же знают, что я в Него не верю, и подумают: вот, теперь он пишет о Боге, потому что у него дела плохи.
Нет, не надо, чтобы кто-нибудь так думал!
Мне стыдно…
Я рву письмо.
У меня пока есть гордость!
И весь день потом хочу написать родителям.
Но не делаю этого.
Я начинаю снова и снова, но душа у меня не лежит вывести слово — «Бог».
Наступает вечер, и у себя в квартире мне становится жутко.
В ней так пусто.
Выхожу на улицу.
В кино?
Нет.
Иду в бар, где недорого.
Там встречаю Юлия Цезаря, он у них — завсегдатай.
И он мне искренне рад.
— Это с вашей стороны было так достойно рассказать обо всем, и о шкатулке, в высшей степени достойно. Я б не смог! Уважаю, уважаю!
Мы выпиваем и обсуждаем судебный процесс.
Я рассказываю про Рыбу…
Он выслушивает меня очень внимательно.
— Конечно, этот самый и есть Рыба, — замечает он. А потом улыбается и говорит: — Если я смогу быть вам чем-то полезен, я в вашем распоряжении, у меня ведь тоже есть связи…
Да, связи у него, безусловно, есть.
Наш разговор то и дело прерывают. Я вижу, с каким глубоким почтением приветствуют Юлия Цезаря, многие идут к нему за советом, как к мудрому и знающему человеку.
Все они — сорная трава.
Аве Цезарь, идущий на смерть, приветствует тебя!
Внезапно во мне просыпается тоска по растлению. Как бы мне хотелось иметь булавку для галстука с черепом, у которого зажигаются глаза!
— Смотрите — письмо! — окликает меня Цезарь. — Оно выпало у вас из кармана.
Ах да, письмо!
Цезарь в это время как раз разъясняет некоей фройляйн новые параграфы в законе об общественной морали.
А я думаю о Еве…
Как она будет выглядеть в возрасте этой фройляйн? Кто поможет ей?
Я сажусь за другой столик и пишу родителям: «Не волнуйтесь, ведь Бог нам поможет!»
И уж больше письмо не рву.
Или я написал им только потому, что напился?
Неважно!
Осень
На следующий день хозяйка вручает мне конверт, его передал посыльный. Это голубой конверт, я вскрываю его и не могу не улыбнуться.
Заголовок гласит: «Первый отчет клуба».
А потом написано: «Ничего особенного не замечено».
Да, да, молодцы, клуб!
Они борятся за правду и справедливость, но не заметили ничего особенного!
Я тоже ничего не заметил.
Что же сделать, чтобы ее не осудили? Думаю о ней все время…
Так я люблю эту девочку?
Не знаю.
Знаю только, что хотел бы ей помочь…
У меня было много женщин, я не святой, и женщины те не святые.
Но сейчас я люблю по-другому.
Это оттого, что я уже не молод?
Это старость?
Пустяки, ведь еще лето!
И каждый день я получаю голубой конверт: второй, третий, четвертый, пятый отчет клуба.
Нет, ничего особенного не замечено.
А дни идут…
Яблоки уже поспели, и к ночи опускается туман.
Стада с летних пастбищ вернулись домой, поля опустели.
Да, пока еще лето, но снег не за горами.
Я хочу помочь ей, чтобы она не мерзла.
