Я стянул галстук, брезгливо посмотрел на него и швырнул на холодильник. Вспомнил застиранный байковый халат соседки.
— Вышли мы все из народа, — мрачно пропел я.
— Заткнись! — донеслось из комнаты.
Я будто не слышал, рассуждал.
— Вышли… Кто-то вышел кто-то остался… Она вот осталась. А ты? Вышел? Хм, выскочил!.. С печи на полати на кривой лопате… Как там у Тургенева? Мой отец землю пахал… Гордишься этим! Приедешь в отпуск, поможешь старикам картошку выкопать, и туда же — корни у тебя крепкие! А здесь чуть что — сразу в кусты! Ну, так уж и сразу? А разве нет? Точно! Что «точно»? А ничего! Забыл? Про доски со склада шефу на дачу? Забыл? А кто грузил, кто разгружал? То-то… Да, может, он их выписал?! А почему тогда кладовщик вахтеру сказал: на новый корпус? Молчишь? Квартира… A-а, то-то…
Я опять поставил чайник. Поставил тихо. Она внизу… Подошел к окну. Из черноты смотрел на меня раздвоенный стеклами мужик. Мужик? Мужик! Антиллигент!.. Тьфу!..
Я отшатнулся от окна. Глубоко вдохнул воздух. Налил чаю. Сел за стол. Закрыл глаза.
Вечером, когда я пришел с работы и мы сели ужинать, Вера припомнила мне вчерашнее. Начали переругиваться. Тут в дверь позвонили. Я открыл: человек шесть! Кто в халате, кто в трико. Соседи. Впереди всех довольно молодая женщина с высокой грудью под спортивной футболкой. Выражение лица у нее… Ну как бы поточнее это… В общем, такие обычно всегда и везде руководят. Остальные смотрят на меня вроде и смущенно, а вообще не разберешь как.
— Извините, что побеспокоили, — говорит руководительница. — Вот пришли к вам познакомиться! Все-таки вы новые люди, а мы соседи. Надо!
Я смутился, отступил.
— Пожалуйста, проходите… Мы рады… Вот, в комнату… Проходите, пожалуйста.
— Да мы и тут, — обвела взглядом прихожую руководительница. — Мы ведь только на минутку! — А сама, вижу, смотрит и делает выводы: дебоширы, не дебоширы?
Вера с Мишкой на руках тут же, за моей спиной стоит. Они напротив. Сразу за плечом руководительницы — высокий плотный мужик в полинялом тренировочном трико, левой рукой на косяк оперся, правой подбоченился, ногу на порог поставил. За ним еще мужчина, постарше и пониже, лысоватый, с добродушным лицом, его под руку держит маленькая женщина с косынкой на голове, за ними — еще пара.
Мать честная!
— Да что там, ясно все! — басит вдруг здоровяк в трико. — Наплела божья коровка! Семья как семья. Пошли, Нина! — Он тронул руководительницу за руку. Та сначала досадливо отдернула локоть, а потом, как бы извиняясь, обернулась и сказала ласково, но твердо:
— Ты иди, Федя. Я сейчас. Иди, Федя, иди!
Федя повернулся и пошел, отстраняя тех четырех, за ним повернула задняя пара, а потом и лысоватый с женой в косыночке. Осталась только Нина. Она стала объяснять, что пожаловалась Ксеня, сказала, что у нас каждый вечер оргии, ну вот и…
Я спросил:
— А она, эта Ксеня… Не того?
— Да, в общем, нет, — сказала Нина. — Кажется, все в порядке. Старик у нее там… А так, все нормально.
— А раньше, когда хозяева тут были, она тоже стучала?
— Было как-то, раза два за все время… Но это, знаете, мало ли… А тут ведь каждый день! Что и удивительно!
«Милые люди! Жить не с ними!» — вспомнил я напутствие нашей хозяйки.
— Вы уж постарайтесь, пожалуйста, потише, — сказала Нина. — Я понимаю, но вы постарайтесь. Хорошо?
Мы пообещали.
А вскоре опять случился скандал.
Вера не закрыла на кухне воду, оставив тряпку в раковине. Телевизор, видите ли, ее увлек! Ксеня тут же прибежала. (А кто бы не прибежал?!) Накричав всякой всячины, заявила, что мы оплатим ей ремонт.
— Вот так! Схлопотала?! — крикнул я Вере. — За свою квартиру платишь, мало кажется? За чужую будешь платить!
— За сво-ю-у! — передразнила Вера.
Я замолчал. Успокоилась и жена. И мы стали прикидывать, сколько дать Ксене.
— Надо бы посмотреть, сильно ли там промочило? — сказал я.
— Вот сходи и посмотри, — сказала Вера.
— А почему ты не хочешь?
— Ну, ты же сам всегда меня останавливаешь! Боишься, что я ее обижу!
— Не говори ерунду!
Мы так и не сходили к Ксене. И не собрали ей денег. Встречаясь с ней на лестнице, я скороговоркой мямлил «добрый день» и старался побыстрее пройти мимо. Она же свое «здрасьте» проговаривала всегда с улыбочкой, смотрела прямо, и мне чудилось: в глазах ее светятся злые огоньки. Поднимаясь от нее вверх по лестнице, я хотел и боялся обернуться, а по спине прокатывался неприятный холодок.
В одну из таких встреч она сказала мне в спину:
— И ходите, и ходите по ночам! И что это вы все ходите?
Я вздрогнул и обернулся. Она смотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд и развел руками.
— К ребенку…
— Ну к ребенку! А топать зачем?
— Мы не топаем. Ходим нормально.
— Да как же не топаете, если грохот стоит? Хоть бы тапочки надевали!
— А мы, по-вашему, босиком?
— Уж не знаю! Босиком ли, сапоги ли надеваете, может, специально, а только слышно очень.
— Мы-то здесь при чем? Строителей ругайте.
— Как при чем? Топают-то не строители, а вы!
— Ну не знаю… На ковер у нас денег нет, — сказал я. — Извините, мне надо идти…
Я повернулся и пошел. Вслед мне неслось:
— А нет ковра, ходите потише! А то топают! Смотрите, я на вас управу найду! Моду взяли, по полу брякать! Ковров, вишь, у них нету. А нету, так наживите! Вы люди ученые! А людей не тревожьте!
Был конец апреля. Воскресенье. Погуляв с Мишкой во дворе, понежившись на весеннем солнышке, мы возвращались домой. Сын карабкался по лестнице, я ему помогал. Мишке хотелось самостоятельности. Он громко, сердито верещал, отталкивая мои руки, но всякий раз резко заваливался на спину, я ловил его в последний момент. Доползли до четвертого этажа. Тут дверь Ксениной квартиры распахнулась, на пороге стояла она сама.
— Зайдите-ка ко мне.
Я растерялся. Накануне ночью было тихо. Чем она еще недовольна? Может, про ремонт?..
Мишка был смелее. Он уже переступал через порог, а Ксеня давала ему дорогу. Вдруг она нагнулась, подхватила Мишку под руки и так, согнувшись, повела его на кухню. Что за спектакль?! Я тоже шагнул в прихожую, боясь выпустить сына из виду. Невольно глянул по сторонам. Двери в комнаты закрыты, в коридоре чистенько, на полу коврик домашней вязки, но запах какой-то специфический. Я остановился у поворота на кухню. Ксеня дала Мишке красное яйцо и пирожок. Пирожок Мишка сразу потащил в рот. А Ксеня проговорила:
— От так, маленький, от так. Ешь на здоровье, ешь.
— Зачем вы?! У нас все свое есть! — почти крикнул я.
Ксеня повела Мишку ко мне.
— Есть, да не тако-ое, — и наклонилась к Мишке. — Ешь, маленький, ешь на здоровье.
Не зная, как закруглить наш уход, я промолвил:
— Миша, ты бы хоть «спасибо» тете сказал.
— Какое ему еще «спасибо»-то, — отозвалась, глядя на Мишку, Ксеня. — Ему сейчас братство милее богатства.
У меня чуть не вырвалось: что вы имеете в виду? Но я прикусил язык и буркнул:
— Спасибо. Пошли, Миша. Скажи тете «до свидания».
Ксеня кивнула. Потом закрыла дверь. Я подхватил Мишку на руки и, ошеломленный, быстро прошел два пролета лестницы, позвонил домой. Едва открыв дверь, Вера спросила:
— Что случилось?
— Ничего. Ксеня Мишке яйцо дала и пирожок.
— Зачем?!
Я пожал плечами. Вера выхватила у Мишки заеденный пирожок и яйцо. Пирожок сунула в карман халата, а яйцо протянула мне.
— Верни сейчас же!
Мишка заплакал, но она, не обращая внимания на его рев, стала снимать с него курточку. Взглядывала на меня снизу вверх.
— Куда ты смотрел?!
Я пожал плечами и хотел пройти мимо, но Вера заставила рассказать, как было дело. Выслушав, подытожила:
— Тоже мне христианка нашлась!
Я не ответил, ушел в комнату. Ксенины слова о братстве, которое для Мишки милее богатства, не выходили из головы. Я встал у окна и заложил руки за спину. В одной из них было яйцо. Я смотрел вниз, на улицу, и странные мысли мелькали, будто кто-то шептал их мне, а я повторял: «Вот деревья растут. Трава зеленая. Человек по траве ходит, топчет ее и не думает даже, что топчет… В трамвае локтем другого толкнет и не извинится. Плечом на тротуаре заденет, даже не обернется. Заставит доски на дачу таскать — так и надо. А потом идет в бассейн и плавает по абонементу. Доволен! Все хорошо!.. А для нее жизнь — как струна: дом — работа, работа — дом и опять работа… Приезжает некто и разговаривает сквозь зубы или не здоровается… Ч-черт! Да ведь стучит же! Но почему стучит, почему?..
Тебя учили в школе, учили в институте и не научили главному: видеть в другом человеке человека, ценить другого просто за то, что он человек, такой же, как ты. До такого предмета, как человековедение, не додумалась еще ни одна академия. А вот она его тебе преподала очень наглядно… В человеке человека… В шефе тоже? Да что шеф?! А ты в себе-то его видишь?!»
