оценку. Б. Д. Гринченко в предисловии к четырехтомному «Словарю украинского языка» (1907 г.) назвал ее «наиболее полной работой по собиранию материалов народного языка». С ноября 1851 года лексикографическая статья Марковича печаталась без имени автора на страницах черниговской газеты. Объясняя значение слов, он приводит множество примеров из народных песен и легенд. Статья обрывается на букве «О» и, по-видимому, осталась незаконченной. Только под одним отрывком, включающим запись народного предания о гайдамаках, стоят инициалы А. М.{9}.
В понимании гайдаматчины как народного освободительного движения Маркович солидарен с Шевченко. По словам этнографа, гайдаматчина была вызвана «жестокими притеснениями малороссийского народа Польшею, основанными на грубом и своекорыстном понятии о народе том как о хлопах, существовавшем на свете как бы только для доходов и удовольствий польских панов».
Марко Вовчок придерживалась такого же взгляда на исторический смысл гайдаматчины. В Сорокошичах, как видно, и зародился ее интерес к гайдамацкой теме, которая сопутствовала писательнице на протяжении всей творческой жизни.
Здесь же Маркович, вероятно при участии Марии Александровны, составлял рукописные сборники исторических, бурлацких, чумацких, семейно-бытовых, обрядовых, лирических песен «без малейшего изменения не только склада песни, но и самого выговора, сколько можно уловить его слухом и передать на бумагу».
Отсюда можно заключить, что приобщение будущей писательницы к украинской этнографии началось сразу по приезде на Украину — в 1851 году, когда она первый раз попала в Сорокошичи{10}.
ИЗ ДОМА В ДОМ
Из Остра Марковичи отправились в Киев — восстанавливать прежние связи и хлопотать об устройстве. Побывали в Борзне, Конотопе, Прилуках — всюду, где жили давние знакомые и университетские товарищи Афанасия. Всех он хотел познакомить с красавицей женой! Рядом с нею он возвышался в собственных глазах и представал перед окружающими в новом свете. Разочарованный ипохондрик, вялый, опустившийся, сломленный тюрьмой и ссылкой человек, каким видели его год назад, теперь возвратился на родину исцелившимся от недуга, в прекрасном настроении — и не один, а со спутницей жизни, да такой, что каждый останавливался в изумлении: «Ай да пан Опанас! И кто бы мог подумать, что тебе так посчастливится!»
Исколесив чуть ли не всю Черниговщину, перебрались на Полтавщину. Жили в Кулажинцах — у младшего брата, помещика Венедикта Марковича, и в Пирятине у ближайшего друга и единомышленника Афанасия Таволги-Мокрицкого, и в Золотоноше у Керстенов. Но долго там оставаться не могли: Екатерина Ивановна недвусмысленно дала понять троюродному брату, что выбора его не одобряет и ни за что не простит «отступничества»: вызволить страдальца из беды, чтобы он женился на какой-то захудалой орловской дворянке, как будто на Полтавщине мало своих невест… Вот уж черная неблагодарность!..
Дни проходили за днями, а Марковичи разъезжали по городам и весям, от родственников к знакомым, от знакомых к знакомым родственников, бродили по ярмаркам, останавливались на хуторах, беседовали со старухами и молодицами, записывали песни и пословицы, а за обедами у панов Мария Александровна подмечала острым взглядом их барскую спесь и пренебрежение к холопам. И куда бы ни приводила извилистая дорога — в чертоги «ясновельможного» пана, чьи владения простирались на десятки верст, в хоромы оскудевшего помещика, которому оставалось только кичиться своей родовитостью, в усадебку какого-нибудь замшелого хуторянина, сетовавшего на нерадивых крепаков, — везде она видела то же, что на Орловщине: право силы и полное бесправие, бесстыдное барство и неизбывное горе. Только украинские магнаты почему-то вбили себе в голову и доказывали с печей у рта, что в Малороссии вместе с воспоминаниями о вольном «козацтве» сохранились еще патриархальные нравы и такое мягкое обращение с крепаками, какого в Великороссии нигде не встретишь. Каждый пан старался уверить, что живет со своими «хлопами» душа в душу и опекает их как отец родной. А холопы убегали от непосильной барщины, прятались в лесах, поджигали усадьбы и, случалось, учиняли расправы над ненавистными панами…
Посмотреть со стороны на украинскую деревню — все радует глаз, обещает покой и тишину.
«Я гляжу, а солнышко заходит: речка течет, как чистое золото, между зелеными берегами; кудрявые вербы в воде свои ветки купают; цветет-процветает мак в огороде; высокая конопля зеленеет; кой-где около белой хатки краснеет вишенье; высокий куст калины кровлю подпирает да всю белую стену закрывает; и сама хата в саду цветущем, как в венке, стоит. И зелено, и красно, и бело, и сине, и ало около той хатки… Тихо и тепло, и везде насквозь багряно — и на небе, и на взгорьях, и на воде… господи!»[2]
Какая идиллия! Какое благолепие! А подойдешь поближе, заглянешь в оконца этих беленьких, чистеньких хаток и заметишь то, что издали ускользает от взора, — и нужду неприглядную и скорбь невыразимую.
За время этой первой и самой длительной поездки по Украине Мария Александровна многое поняла и узнала.
Убедилась, что между панами и холопами не может быть мира и согласия точно так же, как между русскими помещиками и мужиками.
Полюбила на всю жизнь украинскую природу, познакомилась с народным бытом, еще больше прониклась этнографическими интересами мужа, которые теперь только и стали по-настоящему ее собственными интересами, ощутила прелесть украинской народной поэзии, запомнила много песен, научилась понимать и объясняться по-украински.
ЧЕРНИГОВ
О жизни Марии Александровны в Чернигове сведений почти не сохранилось. Известно лишь, что летом 1852 года у нее родилась дочка Леля, не прожившая и нескольких недель, а поздней осенью Марковичи ездили в Орел и снова виделись с Киреевским, который передал Афанасию Васильевичу выписку из какого-то старинного документа для публикации в «Черниговских ведомостях». Известно еще, что после неудачных родов Мария Александровна долго болела, что жилось ей в Чернигове нелегко и уже в конце 1852 или в самом начале 1853 года она перебралась с мужем в Киев, где он получил другую службу. Обо всем остальном можно лишь догадываться на основании разрозненных фактов, относящихся не столько к ней самой, сколько к черниговскому окружению.
Итак, в Чернигове они провели немногим более года. Праздники сменились томительными буднями. Скудного жалованья Афанасия едва хватало на квартиру и пропитание. А ведь приходилось еще обращаться к доктору, заказывать лекарства, платить за Митю в гимназию, не говоря уж о других расходах. Не мудрено, что Марковичи залезли в долги и не скоро от них избавились.
Но было и другое — книги, встречи с интересными людьми, непрекращавшнеся занятия этнографией. Новые знания и новые впечатления обогащали внутренний мир молодой женщины. Не прошло для нее бесследно и само пребывание в Чернигове, этом заповеднике древнерусского и
