Мы расположились на песке.
– Это божок, – я взяла камень с проточенной водой дыркой и покрутила в руке – Сандра такие подбирала.
– Зачем?
– По болгарским поверьям – на счастье.
– Ах да, суеверные цыганские женщины… – Шломо сильно размахнулся и бросил камень в море. – Ты еще не устала вспоминать о ней?
Как всегда, мысль о Сандре царапнула душу, но совсем немного, ведь Шломо был рядом.
– Ну, хорошо, ты обещал сегодня исполнить любое мое желание, так что идем, поплаваем наперегонки, а потом будем ремонтировать твою спину, – решилась я, потому что драгоценные минуты таяли на глазах. – А еще я мороженого хочу.
– Какое тебе?
– Как всегда фисташковое.
– Опять забыл… Ладно, не проблема, будет тебе фисташковое.
Шломо скинул тенниску и бросился наперерез высоким волнам, я за ним…
Уходя, я замедлила шаг напротив трех пляжных домиков.
– Наверное, это весело – постоянно жить на берегу, – мне очень хотелось сказать ему еще что-нибудь, пусть даже глупость.
Местная романтика при ближайшем рассмотрении оказалась немного безалаберной, но все равно привлекательной. На террасе стоял шикарный рояль. От подобной картины бабушка Хана пришла бы в ужас – как можно оставлять инструмент под палящим солнцем или проливным дождем, другой погоды в Израиле просто нет.
– Да, ребята здесь живут колоритные, вроде твоей Сандры – сказал капитан бригады Голани Соломон Гиршгорн и посмотрел на часы. Как всегда после этого жеста черные мысли обрушиваются шквалом, и сегодня их центром стала Сандра Любич.
Я уже отслужила полгода, когда, как снег на голову, свалилась самая невероятная новобранка, ходившая после вечерней поверки в пестрой юбке-макси и люцитовых серьгах и каждую неделю красившая волосы в принципиально новый душераздирающе-яркий цвет. Сандра презирала унылые краски и боролась с ними везде, где только появлялась. Даже два декоративных флажка, которые она установила на своем шкафчике – бело-голубой израильский и цыганский, изображающий красное колесо на фоне голубого неба и зеленой травы – расцветили оливковую строгость солдатского общежития.
Спустя несколько недель после освобождения Болгарии Красной Армией, истощенный и разорившийся инженер из Софии Моисей Мунблит чувствовал себя просто счастливчиком, настоящим баловнем судьбы. Еще бы, ведь ему удалось отыскать обеих дочерей живыми и даже не покалеченными, ну разве не счастье. Рано овдовевший Моисей души не чаял в девочках, после ареста и отправки в батальон принудительного труда он не боялся ни голода, ни изнурительных работ и жил только мыслью, что однажды найдет и обнимет обеих. Стелла с детства умела за себя постоять, а вот Лена такая добрая и мягкая, неужели кто-нибудь осмелится её обидеть…
Захлестнувшая Европу волна антисемитизма миновала маленькую Болгарию.
Царь Борис III резким отказом ответил немецкому послу на просьбу выдать болгарских евреев для депортации, поэтому дальше отправки дееспособных мужчин в трудовые лагеря и высылки семей из Софии еврейский вопрос в Болгарии не двинулся.
Лена Мунблит стала сестрой милосердия в сельской больнице. Её любили за милый, приветливый характер и желание всем облегчить боль. «Может, и моим близким сейчас кто-то так же помогает», – постоянно думала Лена. От неожиданной возможности бежать в Палестину на корабле нелегальных эмигрантов Лена отказалась.
– Переживем однажды весь этот кошмар, даст Бог, найду родных, а потом уж все вместе, – решила рассудительная девушка.
И вот, когда в послевоенной Европе начали появляться молодые израильтяне, члены организации «Браха», искавшие выживших евреев, Моисей серьезно решил отправляться в путь – девочки с ним, а в Болгарии его больше ничего не держит. Лена никогда не шла против родительского решения, но Стелла сразу заявила, что без любимого Стевы она не двинется с места.
Стева Любич был командиром одного из многочисленных в оккупированной Болгарии партизанских отрядов, состоящего из нескольких вооруженных пистолетами и бутылками с зажигательной смесью студентов, среди которых была и Стелла. Стева и его друзья совершали налеты на стратегически важные для немцев объекты, поджигали склады с оборудованием, выводили из строя технику.
– Вот мы сейчас поджарим немецкие шубки, – дабы взбодрить друзей, напевал Стева самодельный куплет, – пусть померзнут, попрыгают, может, поумнеют.
Неуязвимость и презрение к опасности молодого цыгана завораживали девушку.
Лагерь расположился в лесу. Спозаранку Стелла Мунблит аккуратно выбиралась из землянки, спускалась к речке, поспешно умывалась, чистила зубы угольком костра и улыбалась своему миловидному девятнадцатилетнему отражению. Зимой она согревала командиру воду для бритья, он коротко благодарил кивком головы, на этом романтика в жизни молодых людей заканчивалась. О любви они никогда не говорили, им было не до неё, но всегда чувствовали – любовь у них есть, и она взаимна.
До девяти лет Стева беззаботно кочевал с табором, умел задушевно петь, зажигательно плясать, залихватски скакать верхом, одним словом обладал всеми необходимыми для цыгана навыками, пока однажды ночью на табор не напали злые люди с ножами и вилами, они поджигали кибитки и убивали всех без разбору. От ужаса Стева лишился чувств, а погромщики, приняв его за мертвого, разбежались так же внезапно, как и появились. От самых близких людей веяло только зловещей тишиной, мама и её подруги больше не смеялись и не звенели монистами, мужчины не подкидывали ветки в почти совсем потухший костер. Маленький Стева впервые столкнулся со смертью и, обезумев от неожиданной беды, отправился, куда глаза глядят, в надежде либо найти в окрестностях еще один табор и примкнуть к нему, либо нарваться на голодных волков, да и дело с концом. На третий день своих скитаний, обессиленный Стева упал в поле, где его нашли крестьянки, дали хлеба с молоком и, выслушав его печальный рассказ, бездетная вдова Светлозара Стоянова оставила мальчика у себя. Постепенно к крестьянской жизни Стева привык, к своей новой маме тоже привязался, быстро обучился грамоте и начал ходить в школу. А еще крепко сдружился Стева с огромным сторожевым псом, часто сидел с ним вечером на крыльце и что-то втолковывал по-цыгански, пес слушал с выражением снисхождения и долей интереса на морде и никогда не демонстрировал возмущение лаем или фырканьем. А свой звездный час Стева встретил, когда не растерялся и ловко перевязал раненую ногу молодому коню, никого не подпускавшему к себе до его появления.
В окрестных деревнях крестьянки судачили о невероятном цыганенке, вошедшем в хлев, где у соседки лежала больная корова. Он погладил её со словами: «Ты чего же, дорогая, хвораешь?» И корова тут же пошла на поправку. Где в подобных рассказах кончалась правда, и начинался вымысел, установить уже было невозможно, но Стева действительно на удивление быстро и легко находил общий язык со всякой божьей тварью.
Стева и Стелла Любич сыграли скромную свадьбу и решили, что восполнят это, как можно торжественнее отметив первую годовщину.
Идею отъезда в Палестину, Стева, за полгода до войны похоронивший приемную мать, воспринял философски:
– Мы, цыгане, кочевой народ, а я в своей жизни кочевал только в сельскую школу, три километра туда, три вечером обратно, обидно даже. И чего мне сейчас не рискнуть, при фрицах скверно было жить, так может с биболдо лучше.
Дом Свелозары еще в сорок втором заняла семья старшего сына зажиточного соседа, тишком-ладком оформив все необходимые формальности в сельсовете. Все были уверены, что Стева сгинул в лагерях, а не сгинул, так ушел странствовать, потому что не цыганское это дело – хозяйство вести.
Прознав о таком самоуправстве, Стева отправился было в родную деревню с намерением выпроводить непрошенных гостей, но увидев двух перепуганных детей, приостыл и сказал:
– Черт с вами, живите.
Забрался на чердак, достал из сундука аккордеон и ушел, не оборачиваясь.
Сейчас Стева впервые достал его.
– Господин инженер, изобразите нам что-нибудь за душу берущее, – сказал он.
– Бог с тобой, Стева, до музыки ли сейчас.
– Ну, пожалуйста, папа, сыграй, – тихо попросила Лена.
– Что с вами поделаешь, ладно, – согласился Моисей и взял инструмент.
Он заиграл популярный в довоенные годы шлягер Bei Mir Bist Du Schon из бруклинского мюзикла «Если бы я мог», девочки когда-то обожали эту песню.
Стева тут же пустился в пляс. Лена вытащила папироску изо рта сестры и сунула в руку возмущенной Стелле помидор.
«Вот жизнь и налаживается», – думал Моисей.
Как-то раз, проводя пятничный вечер в летнем кафе, Сандра деловито щелкнула зажигалкой, оглянулась на двух сидящих поодаль ребят и спросила:
– Знаешь, почему в таборе всегда держали ручного медведя.
– Не знаю, выкладывай, – я любила Сандрины рассказы.
– Ворует ловко, за это его цыгане и уважают.
