Первый завал и второй, почище первого, остались позади. Ник множество раз залезал на бревна, — некоторые громоздились выше его головы, другие доходили только до пояса — брал винтовку, клал на ствол, подтягивал сестру, помогал ей спуститься вниз на другую сторону, или сам спускался первым, брал винтовку и помогал спуститься сестре. Они перелезали или обходили огромные кучи веток, на завалах нещадно палило солнце, пыльца амброзии и иван-чая тонкой пылью осаждалась на волосы девочки, заставляя ее чихать.
— Чертовы завалы, — сказала она, повернувшись к Нику.
Они отдыхали, усевшись на поваленном голом стволе, срубленном, ободранном и оставленном лежать корьевщиками. Ствол покрывал слой серой гнили, как и все здесь стволы, пни и ветви. На этом сером фоне яркими выглядели только буйные заросли сорных трав.
— Это последний завал, — успокоил ее Ник.
— Я их ненавижу. И эти сорняки — будто цветы на заброшенном кладбище.
— Ты видишь, почему я не хотел и пытаться пройти здесь в темноте.
— У нас бы и не вышло.
— Да. Зато никто не станет преследовать нас через эти завалы. А теперь мы выйдем отсюда в хорошую часть леса.
От солнцепека на завалах они спрятались в тени высоких деревьев. Завалы поднимались на гребень, спускались с него, после чего уступали место лесу. Теперь они шли по коричневой подстилке из опавшей хвои, которая пружинила у них под ногами. Не было ни кустов, ни подроста между толстенными стволами, а самые нижние ветки росли на высоте не ниже шестидесяти футов. В тени царила прохлада, а в верхушках деревьев шумел ветер. Солнечные лучи не пробивали их плотные кроны, и Ник знал, они смогут это сделать только около полудня, когда солнце окажется над ними. Сестра взяла его за руку и шагала рядом, чуть ли не прижавшись.
— Я не боюсь, Ники. Но ощущения какие-то странные.
— У меня тоже, — ответил Ник. — Всегда.
— Я никогда не бывала в таком лесу.
— Это единственный участок девственного леса.
— Нам долго идти по нему?
— Достаточно.
— Я бы испугалась, если б была одна.
— Он, и правда, вызывает какие-то странные ощущения. Но я не боюсь.
— Я об этом и сказала.
— Знаю. Возможно, мы так говорим, потому что боимся все же.
— Нет. Я не боюсь, потому что ты рядом. Хотя знаю, что одна бы боялась. Ты никогда ни с кем сюда не приходил?
— Нет. Всегда один.
— И ты не боялся?
— Нет. Но всегда чувствовал себя как-то странно. Как вроде бы должен был чувствовать себя в церкви.
— Ники, место, где мы собираемся жить, не такое величественное, как это?
— Нет. Не волнуйся. Там весело. Тебе понравится, малышка. Тебе там будет хорошо. Это такой лес, каким он был в стародавние времена. Это как последняя хорошая страна, которая еще осталась. Никто и никогда не доберется сюда.
— Я люблю стародавние дни. Но я не хочу, чтобы все было так величественно.
— Не все тогда было величественно. Но сосновые леса были.
— Гулять здесь так здорово. Я думала, что гулять среди сосен за нашим домом просто чудесно, но здесь еще лучше. Ники, ты веришь в Бога? Можешь не отвечать, если не хочешь.
— Я не знаю.
— Ладно. Можешь не говорить. Но ты не будешь возражать, если перед сном я помолюсь?
— Нет. Я напомню тебе, если ты забудешь.
— Спасибо. Потому что в таком лесу я вдруг чувствую себя жутко религиозной.
— Вот почему кафедральные соборы строят похожими на этот лес.
— Ты никогда не видел кафедрального собора, да?
— Не видел. Но я читал о них и могу их себе представить. И это лучший кафедральный собор, который у нас здесь есть.
— Ты думаешь, мы когда-нибудь сможем поехать в Европу и увидеть кафедральные соборы?
— Конечно, сможем. Но сначала мне надо выпутаться из этой передряги и научиться зарабатывать деньги.
— Ты думаешь, что сможешь зарабатывать деньги писательством?
— Если у меня будет получаться.
— Может, у тебя получится, если ты будешь писать что-нибудь более веселое? Наша мать говорит, что все написанное тобой слишком мрачно.
— Это слишком мрачно для «Сент-Николаса»,[15] — ответил Ник. — Мне этого не говорят, но им не нравится то, что я пишу.
— Но «Сент-Николас» — наш любимый журнал.
— Знаю, — кивнул Ник. — Но для них я уж слишком мрачный. И при этом еще совсем не взрослый.
— Когда мужчина становится взрослым? Когда женится?
— Нет. Пока ты не взрослый, тебя отправляют в исправительную школу, а как только становишься взрослым, сажают в тюрьму.
— Я рада, что ты еще не взрослый.
— Они никуда меня не пошлют, — ответил Ник. — И давай не говорить о мрачном, даже если я пишу мрачно.
— Я не думаю, что это мрачно.
— Знаю. Но все остальные так думают.
— Попытаемся стать чуть веселее, Ники, — предложила сестра. — Этот лес делает нас чересчур серьезными.
— Мы скоро выйдем из него, — пообещал ей Ник, — и тогда ты увидишь, где мы будем жить. Ты голодна, малышка?
— Немного.
— Понятное дело. Тогда съедим по яблоку.
Они спускались вниз по длинному склону, когда увидели впереди солнечный свет, пробивающийся между стволами деревьев. Здесь, у края леса, росли зимолюбка и митчелла, появилась трава. Между толстыми стволами проглядывал и луг, который спускался к белым березам, растущим вдоль речки. За речкой и линией берез тянулось темно-зеленое болото, уходящее к далеким темно-синим холмам. Между болотом и холмами находился залив озера, но увидеть его они не могли, только чувствовали, что он там.
— Вон родник, — показал Ник, — и камни, где я разбивал лагерь.
— Здесь прекрасно, Ники, прекрасно, — воскликнула его сестра. — Озеро мы тоже сможем увидеть?
— Есть место, откуда его видно. Но лагерь нам лучше разбить здесь. Я принесу дров, и мы приготовим завтрак.
— Камни кострища такие древние.
— Это очень древнее место. Камни для кострища остались от индейцев.
— Как ты нашел сюда дорогу через лес без тропинок и отметок на деревьях?
— Разве ты не заметила палки-указатели на трех гребнях?
— Нет.
— Как-нибудь я тебе покажу.
— Твои?
— Нет. Остались от прежних времен.
— Почему ты мне их не показал?
— Не знаю, — ответил Ник. — Возможно, хотел выпендриться.
— Ники, здесь они нас никогда не найдут.
— Надеюсь на это.
Примерно в то время, когда Ник и его сестра подошли к первому завалу, егерь, который спал на крыльце дома, стоящего в тени деревьев над озером, проснулся от лучей солнца, которое поднялось над равниной за домом и светило ему в лицо.
Ночью егерь встал из-за стола, чтобы выпить воды, а вернувшись с кухни, лег на пол, подложив под голову диванную подушку. Проснувшись, он сообразил, где находится, и поднялся. Спал он на правом боку, потому что под левой рукой крепилась плечевая кобура с револьвером «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. Проснувшись, он нащупал револьвер, отвернулся от солнца, слепившего глаза, прошел на кухню и выпил воды из ведра, которое стояло рядом со столом. Служанка разжигала плиту, и егерь спросил: «Как насчет завтрака?»
— Никакого завтрака, — ответила служанка. Она спала в сарайчике за домом и пришла на кухню получасом раньше. Спящий на полу егерь и практически пустая бутылка виски на столе вызвали у нее испуг и отвращение. Поэтому она злилась.
— Как это, никакого завтрака? — спросил егерь с черпаком в руке.
— Вот так.
— Почему?
— Есть нечего.
— А кофе?
— Кофе нет.
— Чай?
— Ни чая. Ни бекона. Ни муки. Ни соли. Ни перца. Ни кофе. Ни сухих сливок. Ничего.
— Что ты такое говоришь? Вчера вечером еды хватало.
— А сегодня ее нет. Наверное, все унесли бурундуки.
Сотрудник лесной охраны, приехавший из центрального управления, поднялся, когда услышал их разговор, и вышел на кухню.
— Как чувствуете себя утром? — спросила его служанка.
Мужчина проигнорировал ее и обратился к коллеге:
— Что тут такое, Эванс?
— Этот сукин сын приходил сюда ночью и унес с собой всю еду.
— Не смейте выражаться на моей кухне. — Служанка топнула ногой.
— Пошли отсюда. — Приехавший из центрального управления двинулся к двери на крыльцо. Оба вышли и захлопнули дверь за собой.
— И что это значит, Эванс? — Приехавший из центрального управления указал на большую бутылку «Олд грин ривер»,[16] в которой виски осталось меньше четверти. — Ты, видать, набрался.
— Я выпил не больше твоего. Сидел за столом…
— И что делал?
— Ждал, когда появится этот чертов мальчишка.
— И пил.
— Не пил. Потом встал и где-то в половине пятого пошел на кухню выпить воды. Лег у двери, потому что устал сидеть.
