- Может быть, они сделают для меня исключение. Я могу работать.
- Работать? Как? Мы сами выполняем все работы здесь. Мы сами готовим себе еду, убираем, занимаемся хозяйством - всем. Мы не нанимаем посторонних помощников.
- Но я могу помочь. Вам вовсе не обязательно меня нанимать. Я буду работать бесплатно.
- Нет, Элли. Я не знаю во что ты ввязалась, или с кем у тебя опять проблемы...
- Я убегаю не от копов. Мне двадцать шесть. Я не из дома убегаю. Мне нужно где-то остановиться на некоторое время, в безопасном месте.
- Значит, в этот раз ты не угоняла машин?
- Нет, - ответила она. - Ладно, одну. Но это было больше похоже на одолжение. И он получит ее обратно.
- Элли, у меня нет времени на твои игры. У меня еще много работы. У меня здесь своя жизнь, и ты в ней не участвуешь. Ты не можешь быть ею. Ты можешь прийти сюда, в часовню, на службу. Нам разрешены посещения раз в неделю. Но это святое место, прибежище.
- Мне нужно прибежище.
- Почему? Потому что тебя снова арестуют?
- Нет, мам. Потому что я ушла от него.
Тишина.
Полнейшая тишина.
Великое безмолвие. Такое громкое безмолвие, что оно эхом отдавалось от пола, словно шаги. Наконец ее мать выдохнула и перекрестилась. В глазах появились слезы, и она прошептала “Benedicta excels Mater Dei, Maria sanctissima.” Элли не очень хорошо знала латынь, но узнала молитву благодарности Деве Марии, когда услышала.
Не успела она опомниться, как мать заключила ее в объятия, и шея Элли стала мокрой от слез. Не от собственных слух, а матери. Элли закрыла глаза и вдохнула тонкий, чистый аромат талька. Кое-что в ее матери осталось прежним. Одежда, волосы, даже имя... все было другое. Но, по крайней мере, ее мать пахла точно так же.
- Детка, ты можешь остаться, - прошептала она. - Я заставлю их позволить тебе остаться.
- Спасибо. - Она тоже хотела заплакать, но слезы не шли. Она им этого не позволит. Слезы здесь не приветствовались. Элли не могла вспомнить, когда в последний раз мама обнимала ее, и так держала. Годы. Это объятие почти стоило того, чтобы уйти от Сорена.
- Ты действительно ушла от него? - снова спросила мама.
- Да, - ответила Элли.
- Насовсем? - спросила мама.
Элли кивнула, уткнувшись в плечо матери.
- Насовсем.
Глава
7
Мама Элли сопровождала ее из одного коридора в другой. Снаружи аббатство выглядело как квадрат из серого камня - три этажа в высоту и, вероятно, столько же в длину, сколько и в ширину. Внутри, однако, был настоящий лабиринт. Через каждые несколько футов они поворачивали за угол, затем еще раз. Извилистые коридоры, двери без табличек. На стенах висели распятия, иконы, святыни, бесчисленное количество изображений Святой Моники в различных позах, в различных сценах. На одной мозаике Святая Моника держала на руках своего сына святого Августина. Элли лишь на мгновение посмотрела на нее, и быстро отвела взгляд.
- Куда мы идем? - спросила она у матери, которая все это время не отпускала ее руку.
- Я иду в часовню Вечной Адорации. Мать Настоятельница сегодня там. Нам нужно будет получить ее разрешение, чтобы позволить тебе остаться.
- А она его отдаст?
- Она не любит чужаков в аббатстве.
- Это что, "нет"?
- Нет, но все равно начинай молиться, - сказала мать, и Элли сделала то, что ей было сказано.
Элли хорошо ориентировалась, но к тому времени, как они пришли к часовне, она понимала, что без посторонней помощи ей никогда не найти дорогу обратно. Хорошо. Парадная дверь была воротами во внешний мир. Это было последнее место, куда она хотела пойти.
Они прошли под отполированной деревянной аркой и вышла в открытую зону, которая была похожа на обычную гостиную. Она увидела книжные полки, корзины с вязанием и всевозможные стулья.
- Вот. Подожди меня в библиотеке, - сказала мама. - Я скоро вернусь.
Элли уселась в кресло с тростниковой спинкой, которое, вероятно, стояло здесь со времени основания монастыря в 1856 году. Оно скрипнуло под ее весом, но выдержало. Прошло несколько минут. Элли расслабилась в кресле. Два дня она держалась на парах своей ярости. Теперь же в ее теле поселилась глубокая усталость. Ей хотелось закрыть глаза и уснуть. Спать целый год, спать всю оставшуюся жизнь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Она посмотрела направо и увидела стопку журналов на маленьком столике. «Католический дайджест». «Внутри Ватикана». «Католик Таймс». На первой полосе одного из журналов красовался заголовок: "Почему Бог требует безбрачия от священников".
- Какого черта я тут делаю? - спросила себя вслух Элли. Никто не ответил. Никто и не должен был. Элли знала, какого черта она тут делает.
Потому что ей больше некуда было идти.
- Это и есть твоя Элеонор?
Элли тут же встала. В дверях стояла женщина, которая, казалось, была шесть футов ростом. На ней были круглые очки и черная мантия, а сбоку висели изящные четки.
- Элли, это Мать-настоятельница. Мать-настоятельница, мое единственное дитя.
Мать-настоятельница оглядела Элли с головы до ног.
- Почему ты здесь? - спросила мать-настоятельница. У нее был легкий акцент, неясный ирландский, но время, проведенное в Америке, стерло большую его часть.
- Я как раз спрашивала себя о том же, - сказала она, решив попробовать быть честной.
- Она ушла от любовника, - ответила мама.
- И как же это нас касается? - спросила мать-настоятельница.
- Потому что он бьет ее.
- Мам, он…
Мать подняла руку, призывая ее замолчать. Элли закрыла рот.
- Мне очень жаль слышать это. Но разве это не дело полиции? - спросила мать-настоятельница.
- Он занимает очень влиятельное положение, - ответила мать за Элли. - И у него опасные друзья.
Элли не могла спорить ни с одним из этих утверждений. У Сорена была власть. И у него действительно были опасные друзья. Она знала это, потому что они также были и ее опасными друзьями.
- Вы уверены, что она говорит правду? - спросила мать-настоятельница у матери Элли. Элли была в пяти секундах от потери последних капель самообладания.
- Разве это не та самая дочь, у которой, по вашим словам, проблемы с законом?
- Мать-настоятельница, это было больше десяти лет назад. И я уверена, что она говорит правду.
- Мы не позволяем посторонним оставаться внутри стен аббатства, - сказала мать-настоятельница. - Это против наших правил.
- А как же правило Святого Бенедикта? - спросила ее мать у настоятельницы. - Всех приходящих странников надобно принимать, как Христа, ибо Он скажет некогда: странником был, и вы приняли Меня.
Мать-настоятельница кивнула.
- Да, и когда Христос прибыл навестить своих последователей после воскрешения, Он без колебаний подтвердил Себя. У вас есть какие-нибудь доказательства того, что ваши обвинения против этого человека верны?
Элли посмотрела матери прямо в глаза. Она понимала, что должна была сделать, но не хотела этого делать. Все внутри нее восставало против той лжи, которую она должна была сказать. Сорен не был святым, как и она. Но обвинять его в преступлении, которого он не совершал, было равносильно богохульству. Да, Сорен оступился с ней. Оступился так, что она больше никогда не посмотрит на него. Но оставить его и лгать о нем - это две разные вещи. И все же...
Она повернулась и подняла футболку. Даже не оглядываясь, она знала, что видят ее мать и настоятельница. Пять ночей назад Кингсли выпорол ее перед тем, как трахнуть, а после порол еще час. Порол, затем в ход пошла трость. Флоггер, трость, порка, ладонь. А теперь на ее спине красовались исчезающие рубцы и синяки от той долгой и прекрасной ночи.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
- Иисусе, Мария и Иосиф, - произнесла настоятельница, и ирландский акцент прозвучал в полную силу. Элли опустила футболку. Она всегда любила свои рубцы и синяки, лелеяла их. Кингсли целовал их после того, как наносил. Она знала, что он специально оставлял синяки, чтобы подстегнуть Сорена, чье возвращение из Рима было неизбежным на той неделе. Рубцы были способом Кингсли сказать: "Посмотри, как нам было весело без тебя.”
