— Отправила?! Тогда слушай, — не отпуская ее руки, заговорил с ней по-черкесски Михайло. — Приставник 249 наш, Расулка, вчера ввечеру рассказал, как был он в Сыскном приказе, носил донос на лихих людишек, и видел там треух из лисьих хвостов, точь-в-точь какой был у Айбека. И слышал Расулка, как сказывали в приказе, что царь повелел дьяку Самойле Михайлову учинить крепкий обыск, чтоб вызнать, откуда и чей человек был хозяин того треуха? Да слышал Расулка, сказывали еще подьячие, что приставил царь к тому обыску своего нового особина — Малюту. Слыхала, поди, о таком?
— Слыхала…
Михайло отпустил обмякшую, обессилевшую руку сестры — больше не было нужды удерживать ее. Напуганная, растерянная, Марья с покорностью и беззащитностью взирала на братьев, ожидая, должно быть, услышать от них еще что-то более страшное.
— А уж сей бельмастый до всего дознается, — сказал тяжело Булгерук. — Поверь мне… Видел я его в деле, в Полоцке: лютый, неотступный… Зверь зверем.
— До чего… дознается? — осторожно спросила Марья, словно и вправду не ведала, о чем может дознаться Малюта, или все еще думала, что братья что-то утаивают от нее.
— Что он наш человек!! — гневно, с отчаяньем саданул себя в грудь Михайло. — Тебе мало сего? А ему!.. — глаза Михайлы метнулись куда-то вверх, в неопределенность. — Ему достаточно, чтоб отправить нас с Булгеруком на плаху, а тебя в монастырь! Потому что… потому что!.. — еще отчаянней забил себя в грудь Михайло, — не сам же Айбек, по своей лихой воле, пошел подбивать чернь на бунт! Не сам же он вздумал Кремль разорить да боярина Горбатого царем крикнуть!
— Уймись, Салнук, — с неожиданной твердостью сказала Марья, назвав Михайлу его прежним, не христианским именем, давая понять братьям, что больше не противопоставляет себя им. — Негоже здесь речи такие вести. Пойдемте ко мне в опочивальню.
Явно растерянные и удивленные столь быстрой переменой в Марье, братья молча, покорно пошли за ней.
В опочивальне Марью встретила служанка Алена. Марья выслала ее за дверь — посторожить. Братьев успокоила:
— Верна мне. Единая только и верна. Все остальные — змеи подколодные.
— Выдадут они тебя протопопу, — сказал с сердцем Михайло.
— Нет уже протопопа! — злорадно ухмыльнулась Марья.
— Как нет? — опешил и напугался Михайло. — Помер, что ль?
— Постригся… В Чудовом монастыре. На прошлую седмицу.
— Вот новость! — Михайло торжествующе глянул на Булгерука. — Гонитель твой — в чернцах! Что ж так? — вновь обратился он к Марье. — Царь отогнал от себя иль сам себе на ум что взял протопоп? В адашевской сворне он был не последним.
— Не знаю… Может, на святительское место метит?! Макарий-то — не сегодня-завтра…
— Ну?! — опять напугался Михайло. — Нешто царь благовещенца митрополитом поставит? Они ж все на Сильвестровых дрожжах замешены!
— Нет, он прежде тебя спросит, — холодно и язвительно обронила Марья и резко перевела разговор: — Что еще говорил тот ваш Расулка?
— То и говорил, что я тебе сказал.
— Про треух что говорил? Пошто он решил, что Айбеков тот треух?
— Ты, что ль, сама не знаешь, что он истинно Айбеков?! Вспомни, как, вот тут сидючи, дворецкий ваш Захарьин про сие дело тебе и мне поведывал: как словили мужики на торгу шепотника с воровскими речами да как в прорубь кинули, а треух остался… Я про тот треух, по слову Захарьина, сам царю доводил!
— Я-то знаю… — с напряженным спокойствием выговорила Марья, и чувствовалось, что ее спокойствие — не соломинка, за которую она ухватилась с отчаянья, чувствовалось, что она верит в свои силы и надеется выплыть. — А почем знает Расулка тот ваш проклятый? Мало, что ль, на Москве шапок из лисьих хвостов?!
— Мало… вновь изменился в лице Михайло от этого Марьиного спокойствия. — Больно приметен Айбеков треух! В нем уши из черной лисы.
— Я сама хочу говорить с ним. Привели вы его?
— В сенях дожидается…
Марья подошла к двери, чуть приоткрыла ее, подозвала Алену, повелела ей привести из сеней черкешина.
Расулка неслышно, как тень, вскользнул в опочивальню и как-то мягко, тихо, легко, не как человек, а как ворох тряпья, приник к полу.
— Гуаша! — подобострастно и опять же удивительно мягко, словно гортань его была выстлана пухом, вышептал он.
— Подымись, Расул. Подойди. — Марья будто и не услышала, что он по давней привычке назвал ее ныне уже низким для нее званием — гуаша. — Вина хочешь… царского?
— О-о! Не смею, гуаша! — пуховой мягкостью выкатилось из уст черкешина.
Марья опять простила ему его упорное — гуаша…
— Хорошо, Расул, — обласкивающе сказала она. — Я угощу тебя вином, только после… А сперва расскажи мне все, что рассказал моим братьям. Ты ничего не утаил от них?
— О-о, как можно?! Аллах свидетель!
Марья простила ему и аллаха.
— И ты уверен, что шапка, которую ты видел в приказе, — шапка Айбека?
— О-о! Уверен. Пусть шакал сожрет мои кишки, если я ошибаюсь! У Айбекова треуха на правом ухе подпалина была, и на том, что в приказе, також подпалина.
— Ты больше никому про сие не рассказывал?
— О-о-о! Никому! Только князьям…
— Хорошо, Расул. Ты верный слуга. Погоди, я принесу вина.
Марья неспешно вышла через боковую дверь, ведущую в трапезную, и вскоре вернулась, неся на серебряном подносе три небольших стеклянных кубка, наполненных красным вином.
— Мои братья пожалуют тебя, Расул, выпьют вместе с тобой, — ласково сказала она, подходя с подносом к черкешину. — Ты знаешь, по нашим горским обычаям, ежели господин выпьет вина со своим слугою, слуга становится ему другом. Возьми средний кубок… Князьям будут крайние.
Марья повернулась к братьям, взгляд ее повелевающе, властно указал на кубки.
Булгерук покорно, не раздумывая, первым взял кубок. Михайло заколебался, словно почуял какую-то опасность… Его глаза, как два злобных, затравленных зверька, истошно, отчаянно вопили — нет! Но Марья властно, неумолимо держала перед ним поднос, и Михайло, ознобно съежив плечи, тоже взял кубок.
— Будь здоров, Расул, — сказал он деревянным голосом и, подождав, пока тот благоговейно, со священной торжественностью вытянул из своего кубка все до последней капли, осторожно пригубил свой кубок.
Марья, приняв от Расула кубок, ласково выпроводила его, наказав не рассказывать никому ни про треух, ни про ее разговор с ним. Расул ушел счастливый, будто обласканный самим Магометом.
— Что же дальше, Кученя? — спросил неудовлетворенно Булгерук. — Вина попили, а дальше?
Марья вместо ответа изнеможенно швырнула на пол кубок — он раскололся с жалобным, тонким зойком, будто был живым, мелкие, блестящие осколки разметнулись по ковру беспорядочной, мертвой россыпью. Тихой жутью повеяло от них.
— Холоп ваш нынче к ночи помрет.
— Помрет?! — Михайло с ужасом цапнул себя за горло, впился в него пальцами, захрипел от истошной натуги.
Испарина вмиг покрыла его. Глаза с ожесточенным, свирепым отчаяньем, которое редко бывает и у умирающих, выпялились на недопитый кубок, который он все еще держал в руке.
Марья подошла к нему, забрала кубок, сделала несколько глотков…
— Ягненок! — презрительно и возмущенно выцедила она сквозь сжатые зубы. — Что же, я братьев родных стану опаивать ядом?!
Михайло бессильно опустился на пол. Марья протянула ему кубок — он жадно высосал остававшееся еще в нем вино.
Булгерук надсадно сопнул, стер рукавом холодный пот со лба: страх, подкосивший ноги Михайле, остудил кровь и в нем.
— Что же ты делаешь, Кученя?! — сказал он сурово. — С огнем играешь, безумная! Аллах с ними, с Айбеком, с Расулом, холопы они… Да ведь ты нас!.. под топор толкаешь! Ну как дознается царь?!
— Не дознается! — крикнула Марья яростно и отчаянно, стремясь поглубже загнать в себя свой оживший страх, и, не справившись с ним, ослабшим до шепота голосом продолжила: — Ты, Булгерук, немедля отъезжай к отцу и помни — и отцу скажи: Айбека я к нему отослала! А ты, Михайла, запрети своим людям, слышишь, смертно запрети ходить по приказам. И все!
— Все? — вздрогнул Михайло, словно очнувшись от сна. — А знаешь, что сказал царь, когда я доложил ему про треух? «Дознаюсь, — сказал, — кабы и не треух, а ворсинка с него осталась!»
— Он много говорит!.. — резко отрезала Марья. Глубокая, невымещенная обида выхлестнулась из нее с этими словами. — Послушать только, посмотреть, каким злом пышут его уста, сколько грозы в них на недругов, а на деле?.. На деле где та гроза?
— И ты намерилась подлить масла в огонь?! — насупился Булгерук. — Намерилась натравить его на врагов?! С тем и Айбека на торг выслала? Отвечай, с тем?
— То мое дело, что я намерилась…
— Твое дело не лезть не в свое дело, — грубо сказал Михайло, поднимаясь с пола. — В монастырь захотела, да?
