— Истинно, государь, — с суровой скорбью сказал Федоров. — Много греха развелось меж людей. Во многие помыслы пустились люди, пошли вослед похотей своих… Но, государь… Ты помянул святое писание… И я помяну… Писано: «Бог во Христе примирил с собою мир, не вменяя людям преступления их, и дал нам слово примирения». Не обуздания, государь, а примирения! Господь не тщился обуздать род человеческий, ибо через насилие не приходят ни к чему истинному. Господь хотел примирить род людской не токмо с собой, но и самого человека с его присной душой, с его разумом, с его волей, чтоб через самого себя, через свою душу, через свою волю человек сам пришел к добру и благолепию, к миру и согласию. И род человеческий обретет, государь, мир и согласие и утвердит добро, ибо грехи и преступления людские преходящи, а добродетель вечна.
— Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать, как писано, — сказал Иван, но уже без той твердости и решительности, которые только что были в его голосе. Должно быть, слова Федорова поколебали что-то в нем, а если и не поколебали, то наверняка расстроили его мысли.
Он отошел к дальней стене, свободной от полок с книгами, сел там на лавку, тяжело уперся в нее руками, откинул голову на вздыбившиеся плечи. Неудовлетворенность и смятение — они вдруг, как боль, проявились в нем. Он не стал даже скрывать их от дьякона: сидел, отягощенный этим чувством, поддавшийся ему, смотрел отрешенно в потолок. Долго так сидел, потом подозвал дьякона, повелел ему сесть напротив, стал говорить:
— Знаю, тебя не сбить… И в святом писании, и в филозофии, и в искусности рассуждения, то бишь логике, ты многих заткнешь за пояс. С тобой гораздо говорить и рассуждать, но скажи, оставив логику, оставив святое писание… Что же, ты и вправду веришь, что миром не правит зло и что добро делает человека сильным? Я вот тебе сказал, как я думаю, как разумею… Ежели я не настоящ, ежели заблуждаюсь я, то доведи мне сие по-своему, по-человечески, оставив святую премудрость…
— Непросто сие довести, государь…
— Пошто же?.. Ежели веришь, ежели истинно веришь, то доведи. Ну как приму и я твою веру?! Оборочу свою душу к добру да стану добром биться супротив зла, а не злом, как ныне?.. Мне веди тягостно, тягостно, дьякон, злом ополчать свою душу. Верь мне…
— Верю, государь… Верю и разумею, что тебе тяжко… Тяжче всех! И как бы я хотел, видит бог, как бы я хотел, чтобы ты не отлучал своей души от добра, чтобы верил в добро и старался о добре! А доводы мои… Прости меня, государь, толико к чему тебе доводы мои?! Они мои, присные, маленькие… Мне их хватает, а тебе может не хватить.
— Да, ты прав, дьякон, мне не хватит твоих доводов, — вдруг посуровев, сказал Иван, и в его голосе вновь зазвучала сокрушающая настырность. — Я уж столико собрал их!.. Всю свою жизнь я собираю сии доводы, и вся моя жизнь — довод. Однако и сего не хватит мне, чтобы превысить все зло, что я вижу окрест. И потому я отверг добро! Не в добре истина, и не добром оправдается человек. Писано веди: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». Стало быть, добро не совершенствует человека, не отвращает его от греха, и, стало быть, не в нем, не в добре, спасение, и не к нему должен стремиться человек, не им оправдывать себя, но единственно правотой.
— Правота — сие… коли тебя ударили, ты також можешь ударить, — раздумчиво сказал Федоров. — Но Христос заповедал обратное…
— Христос говорил о мести: не мстить ради мести единой токмо… Но разве же говорил он, чтобы неправому, ударившему тебя, подставлять другую щеку? Наоборот, он говорил, что царство небесное силою! берется, и употребляющие усилие восхищают его. Силою! берется царство небесное, а не смиренностью и непротивлением! — торжественно возвысил голос Иван и коротко, непреклонно добавил: — Ежели ты прав, ты можешь и убить!
— Христос мог бы уничтожить всех своих врагов и силою утвердить свою правду, — по-прежнему тихо и как бы в смущении выговорил Федоров, осторожно взглянув в лицо Ивана. — Но в ту правду его никто бы не поверил и не принял ее… Потому он принес себя в жертву, и потому в него верят и следуют его заповедям.
— Да… Христос принес себя в жертву… — Иван раздраженно ерзнул на лавке, взгляд его стал жестким, недобрым и в то же время как будто растерянным. Чувствовалось, что слова дьякона задели в нем что-то такое, чего он явно не хотел касаться. — Но мира он тем не переделал, — бросил он со сдерживаемым раздражением. — И кто ведает, не лучше ли ему было поразить всех своих врагов и силою утвердить на земле добро и правду?!
— Тот, кто посылал его, тот ведал, что лучше…
— Ну пусть, пусть!! — вскочив с лавки, простер Иван над дьяконом гневные руки, забыв в этот миг и о своем человеческом, и о своем царском.
Федоров тоже тотчас поднялся с лавки, преклонил перед Иваном голову.
— …Пусть мне нечего сказать вопреки!.. Пусть твоими устами глаголет истина… Пусть! Но я не приемлю ее, не приемлю! Во то не истина истин, коей никому не дано познать, а ухищренность и лукавые поползновения вашего прокаженного ума, необузданного, извращенного книжными науками да филозофиями всякими размудрыми, — срываясь на крик, пустился Иван в ожесточенное говорение. — Знаю я вас, и высокомудрие ваше все знаю! От семени дьяволова то высокомудрие, отвергающее и хулящее все, что неугодно вашему заумию, и суду предающее все — всякое человеческое устроение и порядок всякий мирской, да и людей також… вкупе с государями, не хотящими ходить по вашей мысли. Племя прокаженное! Токмо воззри в одну сторону — там Максим гречин, а с ним и Васьян Патрикеев, а в иную воззри — там Башкин, да Артемий, да Федосий Косой… Иконостас полный! Слава богу, их уж нет подле нас… Так вот тебе — иные явились! Правдорадетели! Наставники в добре и благоутишии! Послушать вас — апостолы! Слово у вас к слову, мысль к мысли, не сбить вас, не смутить… Во всем вы изведаны, искушены, всему у вас есть объяснение, всему ответ, будто высшим провидением движетесь! Благообразны, просветлены… Прямо святые угодники — вот-вот чудеса учнете творить! Всегда, у каждого народа были и есть таковые мудрецы, сбивающие его с толку, сулящие ему бог весть какие благости, вопиющие о добре и справедливости, прельщающие всяческой несусветицей… Раем земным! Лютеры да Савонаролы! Злобцы отверженные, плодящие бунт и зовущие к бунту, — к бунту супротив всего: и небесного и земного! И ничего иного в вас нет, опричь бунта! И деяния ваши — не добродетель, а преступление, преступление против мира, кой вы прельщаете земным райским бытием. Да, преступление и скверна, ибо не может быть два рая, чтобы на небе и на земле! Так устроено господом, изначально и непреложно — и мудро, ибо райское обетование предназначено не всякому смертному, но тому лише, кто его заслужит беспорочным земным бытием. Рай нужно заслужить! Вот в чем суть высшей мудрости! Потому он там, в божьих пределах, и недоступен никоим неправым образом человеку земному — ни силе его, ни лукавству… Заслужить нужно рай! Страданиями и беспрестанным подвигом во имя возвышения своей души. Вам же так не хочется, вам рай подавай по желанию, на каждый день и каждому… Вы не согласны с богом, вам не любо, как он устроил мир… Так низриньте бога! Ан нет, бога низвергнуть вам не под силу, не под силу низвергнуть и порядок небесный, так вы тщитесь разрушить порядок земной, который люди ценой великих усилий, великих страданий и подвигов восставили на земле за целые столетия. Вы всячески хулите его и отвергаете, будто люди, жившие до вас, были сплошь дураки и невежды и не ведали, что делали и чем двигались… Да и нынче будто також одно дурьё, погрязшее в суете сует и бренных страстях, не ведающее истинного пути своего, который токмо благодаря вам оно наконец познает. Вы взяли себе образ нового мессии и идете по земле поступью вселенских судей, но Христос, наш истинный спаситель, идя по земле, говорил: не думайте, что я пришел нарушить закон, не нарушить пришел я, но исполнить. Вы же идете нарушить! А нарушив закон, вы соделаетесь хуже тех, против кого идете, кого хулите и судите. Не нарушить же его вы не можете, понеже исполнить его бессильны! В вас нет первородной мудрости, в вас токмо заумие, страсть и бунт… и лукавость! Лукавость дьяволова!.. Пресмыкающаяся и жалящая, яко тот аспид! Николиже вы не скажете прямо: да или прямо: нет, а все с ухищрением, с увертками… И речи ваши, и беседы таковые же — с иномыслием, с заумью… Словами ласкаете, а мыслью жалите! Помню, како ты праведнически возмолвил мне, что, деи, повелел я мужику едино мутариться и спины не разгибать от трудов непрестанных и что, деи, оттого Россия темна, убога и невежественна. Нет, ты не говорил так допряма, сие я говорю, разумея твою ядовитую заумь. Ты не говорил так и не скажешь, но ты думаешь так… И все вы думаете так! Вы узрели окрест себя худое, неправое и вот уж возмнили в своей умственной слепоте, что постигли весь мир и все, что в мире… Постигли и прозрели и обрели правую мудрость! Но вы забыли, как написано в книге Исуса, сына Сирахова: «Не есть мудрость знание худого!» Вы движетесь не мудростью, а страстью душ своих!.. Вы ищете добра, справедливости, но ищете их вопреки всему остальному! Я повелел мужику мытариться и не разгибать спины, а вы бы хотели иного… Вы б хотели, чтоб я дозволил ему на печи облеживаться, брюхо набивать да меды жбанить! Хотели бы, понеже — сами мужики, и все ваши помыслы, все ваши филозофии — едино о сытом брюхе! Но Россия сперва должна стать великой, а потом уже сытой и свободной! Великой, слышите меня?.. — вдруг резко оглушив голос, почти шепотом, с мрачной истомой договорил Иван и смолк.
