впритирку к пехоте, охранявшей фланги и хвост отступающих вдоль железной дороги беженцев с гуртами скота. С присоединением орловцев и платов-цев отпала нужда мотаться всему отряду через полотно из края в край по тревожным сигналам паровозов. Поделил с Буденным фланги.
— Сходиться, когда подопрет, — заключил он.
Похлопывая по крутой шее серого горца Маслака, заговорил домашним тоном:
— Ты, Григорий, дуй сам. Я куберлеевцев дождусь. Выдели мне Ефремку с полуэскадроном.
— Рискуешь, Думенко… Ох, рискуешь…
Борис нахмурился, но глаз не поднял. Не мог и сам себе объяснить, почему отдает такое распоряжение.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Заселение Дикого Поля шло издавна. Задолго до Грозного царя кишели беглыми меловые и красноглин-ские берега Дона-реки. Стекались они воровски, ночами, с вотчин московских, новгородских; ватагами оседали по ярам, в зарослях ивняка, белоталов. Река кормила, поила, охраняла от боярского розыскного ока. За кровь казачью, пролитую у стен покоренной Казани, пожаловал Иван Грозный казаков грамотой на владение Тихим Доном с притоками. Во времена Петра Великого уже вольно, на виду, раскинулись казачьи станицы; кучнее — в понизовье, у гирла реки, жиже — сверху, к воронежским посадам.
Шаталась казачья вольница, бродила в хмельном угаре, не желая ломать шапку ни перед кем. С теплого края, из Азова и Крыма, досаждали нехристи. Заигрывали, сманивали донцов склонить чубы перед ясным полумесяцем, а сами не выпускали из сухожилых рук ятаганов. Лилась кровь, катились по широкому полю чубатые и бритые головы. Камнями падали из поднебесья степные самодержцы, орлы; на древних курганах они устраивали кровавые гульбища. Ого-о, нынче жатва! Тюльпанами полыхали на ярком солнце алые жупаны, пестрые шелковые халаты…
Московия не отцепляла без надобности с пояса меч: больше молчком сучила удавку на горластую казачью шею. Нашлась такая рука, нежная, слабая, белая до дурноты, унизанная бриллиантами, коя накинула все-таки ту удавку. Что не давалось грозным царям — свершила царица, баба. Укротила донцов, взнуздала, как неуков-пятилеток. Прирученные, объезженные, встали они в строй — Войско Донское. На штандартах вместо нагого казака с шашкой, оседлавшего винную бочку, свежо красовался двуглавый венценосный орел с распяленными когтями.
Глухие окраины, по малым рекам, обживались позже. Сальские степи, по Салу — левому притоку Дона, населялись бурно после войны с Бонапартом. За боевые заслуги и усердие государь отводил из своих гулевых диких земель мелкопоместным служивым обширные наделы. Переезжали они из худых северных вотчин вместе с деревеньками в два-три десятка семей крепостных; второе поколение в таком приволье начинало уже жить панами. Так появились на Среднем Салу хутора — Несмеяновский, Мартыновский, Ильинский, Фролов, Харитонов, Серебряковский, Жиров, Копылков, Крюков, Садков, Барабанщиков, Ериковский, Дубов-ский, Кудинов, Плетнев, Марьянов. Иные из них раздвоились на Большие и Малые, Нижние и Верхние: Большая и Малая Мартыновки, Нижняя и Верхняя Серебряковки, две Жировки — Нижняя и Верхняя…
Складывался на Салу и свой говор. Местный, казачий, — голосистый — еще больше смягчался хохлачьим, пришлым из Малороссии. Кацапы, из центральных губерний, скоро теряли свой окающий выговор; ржавый, муторный звук «гэ», резавший казачье ухо, как скрип неподмазанной арбы, вызывал злой смех «хозяев». Детва первая стала забывать дедовский голос — иначе не клеилось на улице…
После воли откупили мужики у панов малую толику земли из неоглядных угодий. Крепкие семьи, с достатком мужских рук, приарендовывали у того же пана клин к своим скудным наделам. Но таких дворов в хуторе — на пальцах одной руки загнуть. Большинство, спрягаясь, колупали ее, ласковую, до кровавого пота.
2
Верхняя Серебряковка, как и все хутора на Салу, лепилась по глинистым ярам. Камышовые, чаканные, а больше земляные крыши хат по самые дымари утопали в вишенниках, подсолнухах, будыльях кукурузы. Лавочники, священники, исправники на манер панов обсаживались с улицы тополями.
Посреди хутора — плес. Веснами он наполняется от ерика. Все лето не просыхает, зеленеет вода, крутеет. От зари до зари не вылезает из него детвора, составляя дружную горластую компанию лягушкам. А в лунную ночь в нее заглядывается белая каменная церковь с зеленой колокольней.
На том берегу Сала — панское имение. За вековыми тополями не видать двухэтажного тесового дома. Панов Серебряковых уже нет. Старые умерли, молодые не вернулись из полков: промотали все до былинки. Перед самой германской въехали в заколоченный дом новые хозяева — прасолы Ивановы, кацапы, из-под Курска, не то из-под Воронежа.
С имением хутор связан хилым мосточком. Каждую весну полая вода уносит его на крыгах в Дон. Казаки Семикаракорской, Мелиховской, Багаевской станиц баграми вылавливают его по жердине и стаскивают себе на базы, под причелки. Дыр в хозяйстве до черта — пригодится.
Есть Ивановы и в хуторе. Эти — хохлы, задубелые, мазаные. Несколько семей, все родичи. Некогда прадед их, самый корень, Петро Иванов, по-уличному Куница, приволок на одном воле из самой Сечи полную верхом арбу хохлят. Шел не доброй волей — по прихоти панов. Петро умер, а кличка потянулась за старшим сыном. С тех пор и идет: как старший, так Куница. Нынешним обладателем клички оказался Иван Иванов, старшой Михайлы Куницы, сложившего голову в далекой Маньчжурии.
В декабре 17-го явился Иван в родную хату, подслеповато косившую двумя оконцами на плес. Погонов уже не было ни на шинели, ни на выгоревшей гимнастерке, задержались только кресты и медали. Нарочно не сорвал — хуторным показать. Густо вызванивая ими, прошелся по хате перед сбежавшимися родичами, показался среди уличных дружков, серошинельной братии, а потом отцепил, передал сестрам на забаву.
