в этот час!» — «О аллах, за что мне такое счастье? Разве я знал бы радость и боль любви, слезы, бессонницу; разве испытал бы что-либо подобное? Я в вечном долгу перед тобой, ты разбудила мою душу, превратила мое сердце в пылающий цветок. Я теперь твой раб. Погубить или осчастливить меня — в твоей воле». — «Не говори так, я не смогу уйти», — прошептала она. А он продолжал: «Человек, который не интересовался никогда ничем, кроме своей машины, дорог и железных деталей, стал читать стихи Махмуда и Чанка и перечитывать их по десять, по двадцать раз. Это ли не чудо? Знаешь, мне понятны эти стихи. В них сказано о нашей любви. Они поют о тебе, любимая. Послушай:
Может, в разгаре любви и тревог
Кистью художника ты создана,
И пожелал очарованный бог.
Чтобы ты к людям сошла с полотна».
«Не надо. Мне пора уже идти, вдруг заметят, что меня нет». — «До свидания, мой жаворонок, до завтра…»
На обратном пути Зулейха была весела. Она подробно рассказала мне о своем разговоре, не подозревая, что я подслушивала. Зулейха говорила о клятвах, которые они дали друг другу, и все твердила, что лучше Мухтара нет на свете. У дверей она доверчиво сказала: «Ты одна знаешь все, только ты да еще небо, горы, звезды, луна и скала Куропаток!» И тут мне пришла в голову мысль: надо сделать так, чтобы ее тайну узнал весь аул, и в первую очередь — мать Мухтара. Зулейха уснула, а я начала детально продумывать свой замысел. Потом написала анонимное письмо невесте Мухтара, вложила в него то, которое прятала у себя, и стала думать, как отправить. Ведь я не могла днем отлучиться с фермы, тогда я бы выдала себя. Вечерами тоже не уйти — Зулейха неразлучна со мной…
— Подождите, Сахрат, — не выдержав, я остановила рассказчицу, — откуда у вас было столько зла на Зулейху? Ведь она не разбивала вашего счастья, не уводила вашего жениха, мужа…
— Не знаю, но это зло бурлило во мне как ядовитое варево. Зависть — страшное, всепоглощающее чувство. Если она поселится в сердце, ничем ее не унять. Она точит душу, туманит разум, вселяет ненависть к людям. Я не могу дольше в себе носить эту тяжесть, я должна рассказать о неизмеримом зле, содеянном мной. О всемогущий аллах, мне не искупить вины! Сколько времени я, убийца, топчу землю… Но болезнь настигла меня.
— Убийца?! — я даже вскочила с места.
— Да, вина за ее смерть лежит только на мне!
Я похолодела. Образ влюбленной девушки, ее улыбка, ее слезы стояли перед глазами. Я слышала песни Зулейхи, я видела ясно обоих влюбленных, точно сама присутствовала при их встрече. Они стали мне родными, и я горячо сочувствовала им.
— Болезнь, — у Сахрат задрожало лицо, — открыла мне глаза на то, как человеку дорога жизнь, как он не хочет покидать этот мир, как цепляется за самую тоненькую нить надежды…
— Что же было дальше? — перебила я рассказчицу. Сердце болело, оно билось медленно и тяжело. Мне казалось, что его удары слышны собеседнице.
— Днем доярки отдыхали. Зулейха, по словам Умалхайир, побежала «разговаривать с вершинами». Я, гонимая завистью, полетела кратчайшей дорогой в аул. Будь проклято то мгновение, когда моя рука опустила письмо в почтовый ящик, почему она не дрогнула? Вернулась я на ферму, напевая, довольная собой. У меня было такое чувство, словно с души сняли камень. Во мне горело теперь единственное желание: поскорее бы письмо дошло до адресата. Каждую ночь я ходила с Зулейхой на свидания, подслушивала все, что влюбленные говорили друг другу. И вот однажды Мухтар сказал, что его мать откуда-то все узнала. Через день вижу — она сама идет на ферму. «Как хорошо, что тебя встретила, ты-то мне и нужна, — сказала она. — Пойдем-ка!» Я, оглядываясь, пошла за ней в горы. «Теперь рассказывай все», — властно потребовала мать Мухтара. «Что именно?» — Я широко раскрыла глаза. «Ты ее ближайшая подруга, и потом — люди видели, как ты опускала письмо». Я похолодела: «Кто видел?» — «Это неважно. Знай, скорее умру, чем допущу то, что вздумалось моему сыну. Эта дура отняла у него разум. У меня единственный брат, его дочь засватана с колыбели». Тут я и рассказала ей все: о письмах, о клятвах, и попросила меня не выдавать. «Не бойся, не выдам, только помоги мне. На Мухтара ничего не подействует, что бы я ни говорила. Он все равно Зулейху не оставит. Надо нам с тобой ее очернить. Не приходил ли кто раньше к ней?» Я задумалась. «Тут один чабан, Зубаир… до сих пор каждый день бегает, но она его не любит, подшучивает». — «Это то, что надо! — Мать Мухтара просияла. — Пойду домой, а ты завтра приходи сюда. Надо вырвать моего сына из рук этой проклятой колдуньи. Она его так обворожила, что он ума лишился. Хоть в сумасшедший дом отправляй. В комнате, видите ли, спать не может, все в горы глядит. Я не допущу, чтобы эта тварь рассорила меня с братом, увела бы моего сына. Если он на ней женится, то она его отберет у нас».
Мать Мухтара ушла, а я, выполнив задуманное, ликовала: скоро, скоро расстанетесь, голубчики! Придя на ферму, я услышала песню Зулейхи. Это была ее последняя песня…
— Последняя? — Я дважды прошлась по кабинету врача. — О чем она пела? — Мне хотелось слово в слово запомнить последнюю песню Зулейхи.
— Сейчас… — Женщина задумалась. — Стихи она сочиняла сама. Я забыла вам сказать. Мухтар на вид был совсем некрасивый, грубый какой-то, неотесанный. И если бы я не была свидетелем, то не поверила бы, что он способен сказать девушке ласковое слово. Тот Мухтар, который приезжал к нам за молоком, и тот, который стоял у скалы Куропаток, были совсем непохожи. Словно неотесанная глыба вдруг превращалась в тающее облако…
— А ее последняя песня? — напомнила я.
— Она пела о любви.
Когда впервые встретилась с тобой,
Тебя бы я сравнила со скалой.
Крута, тверда, сурова, холодна —
Такой она снаружи нам видна.
Все видят тучи — волосы ее,
Но кто узнает, что в груди хранит?..
А я узнала. С самых первых дней
Я разгадала, что в груди твоей:
Глубоко скрыт от посторонних глаз,
Лучился в ней души живой алмаз.
Да, милый, ты — открытие мое,
Счастливое событие мое!
Пусть виден всем суровый твой гранит,
Алмаз души
