мальчишки дразнили «рыжулей».
Поздними вечерами, засыпая рядом с бабушкой на наре, Башарат думала: «Вот мы сестры. А почему же она красивая, а я нет? Почему нельзя было поровну разделить эту красоту? Получилось бы две нормальных девочки. И мне было бы не так обидно, и ей не так уж плохо».
Обида на судьбу, зародившаяся еще в детстве, укрепилась в ее сердце, когда пришла пора девичества. Башарат приглянулся одноклассник Селим.
В то раннее утро она, как всегда, гнала корову в стадо. Вдруг из-за угла с ревом выскочила бодливая корова старой Умукусум и бросилась на ее Зорьку. Коровы скрестились рогами, как шпагами. И Башарат даже испугаться не успела, как оказалась зажатой между двумя парами рогов. Она закричала. На крик прибежал Селим и хворостиной разогнал коров.
На другой день на большой перемене Башарат подошла к Селиму и молча протянула ему большое яблоко с красным бочком, что бабушка положила ей в портфель.
С той поры Селим завладел ее сердцем. Но вот беда: его сердце, в свою очередь, было занято Маржанат. Это был тот лирический треугольник, из которого, как известно, нет выхода. Башарат утешалась хотя бы тем, что Маржанат сидела спиной к Селиму и во время уроков он не мог любоваться ею.
Эти воспоминания так растравили Башарат, что она встала с кровати и потянулась к выключателю. Но тут же отдернула руку, вспомнив строгий наказ хозяйки. Так она стояла посреди маленькой душной, сырой комнаты, в которой нельзя было ни зажечь света, ни открыть окна, потому что дом был одноэтажным, низкое окно выходило прямо на улицу. И Башарат ничего не оставалось, как снова лечь в постель. Но сон бежал от нее.
Она слышала тарахтенье мотора: это завернул за угол грузовик. Видела двор соседнего дома с зеленой беседкой, в которой по вечерам играли в домино, с помойкой, ярко освещенной фонарем. Она разглядела даже зеленое стекло бутылки, брошенной в стороне от помойки и таинственно вспыхнувшей от упавшего на нее лунного блика. Но самой луны не было видно. Ни луна, ни солнце никогда не заглядывали в ее низкое окошко.
А там, в горах, было много света и много неба. А воздуха! Хоть пей его большими глотками. Были там ароматные луга, спелые сенокосы, звенящие ручьи, величественные водопады…
Раздвинулись тесные стены, исчез, растворился город за низким окном — и вот уже она, Башарат, лежит на наре на белом крыльце, открытом солнцу с трех сторон. Качели, сплетенные из солнечных лучей, мягко поднимают и опускают ее. Вот она бежит в горы, перепрыгивая с камушка на камушек, и водопад обдает ее тысячами солнечных брызг. Эти брызги оседают на ее лице. Так вот откуда ее желтые веснушки! В руках у нее плетеная корзина с тмином, мятой и конским щавелем. А птицы не боятся ее, они садятся ей на плечи. Они опускаются на ее ладонь. Они совсем ручные, хоть лови их руками. Но она не ловит птиц. Она долго смотрит им вслед, когда они вспархивают с ее ладони. «И мне бы полететь. Посмотреть, что там, за горой, за тем лесом…»
«Вот и полетела, — горько усмехнулась Башарат. — И не на кого пенять теперь. И незачем жаловаться. Ведь сбылось мое желание! Но разве могла я остаться в ауле после того, что произошло. А все из-за него, из-за Селима. Но никто этого не знает, и он не знает. Все презирают меня, а родители стыдятся. Еще бы, их дочь — воровка. Что может быть страшнее…»
Это случилось, когда Башарат училась в седьмом классе. Они возвращались с экскурсии. Неожиданно, как это часто бывает в горах, разразилась гроза. С разверзшегося неба хлынули такие потоки мутного ливня, что в одну минуту все превратилось в хаос: земля накренилась, как в бурю корабль. На вздыбленной пенящейся пузырями воде беспомощно и косо торчали деревья, разбросав ветки, как руки.
Но что ливень для молодости! Хохоча, перекликаясь, аукая, они бежали к аулу. Спотыкались, падали, изображали плывущих, тонущих, спасающих…
И вдруг порыв ветра сорвал с головы одной девочки белое гурмендо и бросил в пенящуюся, вздыбленную, как конь, реку. Все растерялись… все, кроме Селима. Рывком сорвав с себя шапку и пиджак, он прыгнул со скалы в воду. «Селим, вернись, не надо», — заплакала испуганная девочка.
Да и всем ребятам стало как-то не по себе. Только теперь они почувствовали озноб от мокрой, прилипшей к телу одежды и смутный, тошнотворный страх.
И только Башарат молчала. Она не проронила ни слова, будто язык проглотила. Не сдвинулась с места, словно ее приколотили к нему гвоздями.
Она видела, как волна сразу же поглотила легкое и гибкое тело Селима. Как потом эта же волна вскинула его на гребень, словно выплюнула, недовольная добычей. Как рука Селима потянулась к платку, белеющему на мутной воде. Как платок не давался в руки, отплывая все дальше. Как Селим нырнул в волну и как спустя долгое, немыслимо долгое время, уже на середине реки показалась его голова и рыбкой мелькнула тонкая рука, наконец-то схватившая платок.
И когда Селим, мокрый и взъерошенный, как воробей, но уверенный и сильный, как победитель, тяжело дыша, протянул плачущей девчонке ее платок, сердце у Башарат дернулось ревниво: ну почему это не ее платок? Как бы она была счастлива сейчас!
А на другой день Селим, заболел и со второго урока ушел домой. Он весь пылал, и обеспокоенная учительница даже хотела, чтобы кто-то из ребят проводил его. Но Селим гордо отказался.
Уроки в этот день тянулись для Башарат необыкновенно долго. Еле-еле досидела до последнего звонка. Дома все валилось из рук. Но во что бы то ни стало надо было увидеть Селима, удостовериться, что он живой. Но разве можно девушке прийти в дом молодого человека? Помогло… зерно, которое уже два дня лежало кучкой в углу крыльца. Его надо было очистить от шелухи и пыли, просеять через сито. «Пойду к матери Селима, попрошу сито», — радостно сообразила Башарат. Но едва она открыла их ворота, как ноги ее задрожали, ладони вспотели. Она остановилась, не в силах сделать ни шаги. Но ее уже заметили. Мать Селима уже кричала с крыльца: «Вай, Башарат, поднимайся сюда, Селим будет рад! А я думала — это идет медсестра делать ему укол».
— Я хотела попросить у вас сито, — пробормотала она, поднимаясь на крыльцо.
— Сито у нас все продырявилось. Вот закрыла пока зерно мешковиной, чтобы куры не склевали, — вздохнула мать Селима.
В это время из комнаты вышла
