не знала, что была фотография.
Уже светало, уже брезжил слабый осенний свет. Николай курил снаружи, у двери. Мне бы хотелось, чтобы не было сегодняшней ночи. Конечно, если бы ее не было, я не узнала бы Николая так, как знала его сейчас.
Но я была бы счастливее, если бы не слышала всей этой глупости об Анне Мари. Я не хотела скрывать этого от себя самой.
Я заплакала злыми слезами, уткнувшись головой в сырую солому, и больше всего на свете боялась, что он что-нибудь заметит.
Он вернулся и сказал торжественно:
— Сейчас, когда рассвело, я могу тебе показать...
Он пошарил в верхнем кармане гимнастерки и вытащил прозрачный конвертик, в каких носят сезонные билеты метро или троллейбуса. Можно было не сомневаться, что сейчас я увижу Анне Мари.
Фотография пожелтела от времени. Это была скверная любительская фотография, плохо закреплённая. Может быть, потому она и пожелтела. Нет, нет! От времени! Прошло много времени! Мне хотелось, чтобы их разделило еще больше лет! Чтобы лицо с острым подбородком, обрамлённое светлыми прядями, потускнело еще больше.
— Очень интересно, — вяло сказала я и вернула Николаю фотографию. Он опять вложил ее в конвертик. Он обращался с ней гораздо бережней, чем с автоматом или гранатами.
— Шер-Ныш, — спросил он, заглядывая мне в глаза, — как твоя голова?
Мне вдруг показалась неприятной его манера заглядывать в глаза, как будто он хотел проверить, не скрывается ли за словами еще что-нибудь.
И мне вовсе не нравится, как он называет меня: Шер-Ныш. Не нравится хотя бы потому, что это не нравится Бельчику. Он однажды заметил:
— Николай называет тебя Шер-Ныш, потому что «шер» по-французски значит «дорогой». Он думает, что только он знает французский, а мы ничего не понимаем,
Тима сейчас же вмешался:
— А что же тогда значит «Ныш»?
Бельчик сказал, что так далеко его знание французского не распространяется, но, по всей вероятности, «Ныш» — это еще похлестче, чем «дорогой».
Тут я стукнула кулаком по столу и крикнула, что мне надоел этот трёп! И они замолчали.
Теперь я подумала, что Николаю следует, раз уж он не может выговорить это «Чер», называть меня просто по имени.
Но сказать ему об этом сейчас я не решилась, еще подумает: «Чего она вдруг?»
— Давай умываться и пойдем работать, — предложила я сухо.
Кажется, его задел мой тон. Что же, он рассчитывал, что его рассказ и будет началом нашей дружбы? Дружбы, которую он считал для себя честью. В самом деле, почему бы нет? Чувствительная история с Анне Мари ведь не снимала всего остального.
Ах, пусть он называет меня Шер-Ныш или как хочет! Все-таки он отличный малый. Я вспомнила, как он тогда, на Осташковском шоссе... И с Зойкой тоже. Он совсем не хотел закрутить ей голову, как вечно твердил Бельчик.
Когда я спустилась к речке, Николай уже выкупался и стоял на берегу, отжимая на себе мокрые трусы. Вчера он кричал, что начались «сибирские морозы», а сегодня лезет в ледяную воду!
— Купайся, я ухожу! — сказал он мне.
— И не подумаю! — Я быстренько умылась. Как ни странно, голова у меня не болела, но всё вокруг казалось каким-то тусклым, мне захотелось домой, в Голодухино.
Мы поднимались от речки по крутому склону, и Николай взял меня под руку.
— Я тебе очень благодарна, Колечка, за твой рассказ. Мы все тебя любим, ты геройский парень. А теперь я тебя люблю еще больше. — Не успела я всё это выпалить, как он меня схватил на руки, подкинул в воздух и, опустив на землю, поцеловал в щеку.
Потом, за работой, все забылось. В этой землянке можно было запастись документами на два года вперед. Но мы считали, что этой зимой все будет кончено: мы погоним немцев. Они, однако, были другого мнения. Еще недавно они были озабочены только укреплением своих опорных пунктов, накоплением сил для весеннего броска. Сейчас активно налаживалась экономика «нового порядка». Не говоря уже об областном Солнцегорске, даже в небольших районных центрах появились штатские немцы. Это были представители всяких фирм, акционерных обществ «по торговле с Востоком», которые были призваны выкачивать материальные ценности богатого края и закреплять возможности этого выкачивания в будущем. За штатскими немцами тянулись их жёны, любовницы, всякого рода дельцы в юбках.
Нам это подходило. Разбираясь в документах, которые отражали новую обстановку, я намечала, как можно ее использовать. Николай подхватывал мою мысль, поворачивал ее так и этак и как бы пробовал ее на зубок, оценивая прочность плана.
В общем, мы были очень, очень довольны своей поездкой к Апанасенко. И для него самого эти дни были днями удач. Вернувшись с успешной операции, он сказал, что будет лично заниматься документацией вместе с Олимпиадой.
Практически с делом знакомилась Лапочка. Так ее звали в бригаде. Когда я впервые услышала это прозвище, мне почудилась в нем насмешка, даже пренебрежение. Но здесь это звучало ласково. И только Апанасенко называл ее пышно: Олимпиада. Немецкий она учила в школе, конечно, это было ничто, но она год жила «под немцами», работала санитаркой в госпитале. Я слышала об этом образцовом фронтовом госпитале в помещении бывшего учительского института в пригороде Солнцегорска.
Припомнив известные мне обстоятельства, я поняла, что она была связной между нашим человеком в госпитале и Апанасенко. Лапочка не знала, что потом этому человеку прислали другую связную. И эту новую связную я хорошо знала.
Мы с Николаем открыли Лапочке «секреты производства», а самое главное, постарались привить ей тот обострённый, как бы через сильную лупу, взгляд на документы, без которого в одно мгновение можно завалить человека в немецком тылу.
Лапочка ловила каждое наше слово, старательно подставляя левое ухо. На правое она не слышала из-за контузии. При всей ее молчаливости можно было догадаться, что она необыкновенно предана Дмитрию. И все-таки ощущение, что он не может быть и не будет счастлив без Зины, ощущение, которое, казалось бы, должно рассеяться, у меня углубилось.
Наступили по-настоящему осенние дни. Последний раз мы сидели с Николаем и Лапочкой на бревне у нашей землянки. Солнце садилось в тучу, предвещая непогоду. Ночью задул северный ветер, утром на траве лежал иней.
Уже все было готово, кони запряжены, мы попрощались с Лапочкой, с ребятами. Николай торопил меня, боялся опоздать на связь. А я все ждала Дмитрия, его на базе не было.
Он подскакал на коне, когда мы уже трогались, сказал Николаю, чтобы ехал потихоньку, мы нагоним.
Дмитрий спе́шился, и мы пошли вдвоем через лес. Я думала, что он хочет мне дать какое-то поручение, может быть, что-то передать Зине: у него прямой связи с Центром не было. И что сказать ей, если мне доведется встретиться с ней?
Но
