— Кружится голова, — смущенно призналась она.
Отдохнув две-три минуты, она надела защитные очки и снова пошла вперед.
Крутов с трудом удерживает собак на месте. В ледяной воде они быстро мерзнут. Упряжка без команды рвется за проводником. Наши сани скользят совсем легко. Мы идем последними, крупным шагом, разбрызгивая воду. У нас уже давно промокли ноги, до пояса мокра и наша одежда.
Наконец озеро пересечено. Начался сухой лед. Его поверхность прикрыта зернистым, похожим на фирн, очень твердым снегом. Острые уголки зерен образуют подобие терки. Скоро на снегу опять заалели мелкие пятнышки крови.
Впереди показались полосы торосистых льдов. Здесь еще много снежного месива, под которым успела скопиться вода. Снова нарта и сани проседают на высоту копыльев, кренятся, опрокидываются. Собаки тянут из последних сил. Они еще не успели просохнуть после перехода через озеро, но им уже жарко. Они дышат часто, с хрипом и присвистом.
Когда всем показалось, что мы уже выдохлись, впереди, среди торосов замелькало черное пятнышко. Оно росло, и вскоре мы уже различали упряжку, вышедшую им навстречу.
Десять собак, которых вел сильный и угрюмый Ураган, остановились на ровной площадке чистого и сухого льда. С порожней нарты спрыгнул молодой каюр. Мы радостно поздоровались.
Крутов внимательно осмотрел собак новой упряжки, потом его взгляд задержался на пустой нарте.
— А одометр где? — спросил он молодого каюра.
— Вышел из строя в первые же дни.
— Так и не послужил вам?
— Он нам громадную службу сослужил, только совсем необыкновенную.
— Какую?
— При переезде по морскому льду нарта провалилась в трещину. Задок нарты задержался одометром, и мы успели весь груз сбросить на лед, а потом уже вытащили нарту. Ну, ясно, потом уж не работал.
Крутов вытащил из кармана счетчик своего одометра. Молодой каюр с уважением посмотрел в маленькое окошечко, в котором выступала цифра 493.
Продолжая разговаривать о людях, с которыми давно не видались, о работе, о походах по снегам и льдам, мы разделили груз на две нарты… Крутов сменил собакам чулки.
Упряжки вытянулись по следу. Чем больше мы приближались к берегу островка, тем суше и ровнее становился лед. Тени редких и мелких торосов голубели густо и мягко. Следы нарт, ушедших далеко вперед, извивались, как полевая тропинка.
Мы с Анной Сергеевной отстали. Было тихо. Солнечные лучи не били в глаза, они шли с запада, стали розовее и не слепили, как на середине пролива. Впереди темнел знакомый берег.
Один раз, когда мы присели отдохнуть, на соседней, поставленной на ребро льдинке закопошилась пуночка, чирикнула, почистила перышки я полетела в сторону островка.
Когда мы подходили к приливно-отливной трещине, люди с грузом и собаками уже ожидали нас на берегу.
Чуть повыше, над обрывом стоял вездеход. Около него суетился механик, повидимому, собираясь заводить, чтобы перевезти груз последние полкилометра.
— Значит, распрягаю? — крикнул Крутов в сторону вездехода.
— Конечно, Матвеевич, считай, что ваш транспорт свое отработал. Теперь я повезу. Как видишь, — и мы не сидели, восстановили.
Анна Сергеевна уселась около своего любимца Серого и стала освобождать его от лямки.
Собаки чувствовали, что закончен большой и тяжелый, на этот раз последний переход. Они разлеглись на теплых плитах известняка, щурились и позевывали, вылизывали мокрые пораненные лапы. Даже на мордах Нордика и Сокола проступало выражение удовлетворенности, — что ж, в конце концов, и они работали, пусть иногда плохо, но бывало и хорошо!
Анна Сергеевна подошла к Старухе и похлопала ее по спине, заставляя встать, чтобы снять лямку.
Собака поднялась, качнулась, но устояла. Когда была снята упряжь, собака ткнулась носом в колени Анны Сергеевны, лизнула гладившую ее руку.
— Что с тобою? — вдруг встревожилась Анна Сергеевна, знавшая, что Старуха не отличалась ласковостью.
Собака повела ушами, сделала резкое движение, точно намеревалась ласково прыгнуть на грудь стоявшему перед ней человеку, но внезапно осела на задние лапы, потом ткнулась носом в камни и затихла.
Анна Сергеевна наклонилась над ней, приподняла голову. Отпущенная голова: снова упала на камни.
— Всё, — сказал Крутов. — Тянула до конца!
Через полчаса на высоком щебнистом берегу, где качались золотистые чашечки маков, вырос маленький холмик.
Зарокотал двигатель вездехода, машина дрогнула и с воем стала взбираться вверх по склону.
Освобожденные от лямок собаки бежали сзади, взлаивали, волновались, завидев крыши строений. Повзрослевший Буян прыгал около самой гусеницы, задирал голову, чтобы видеть Гришина, сидевшего в кузове.
— Хорошую собаку вырастил, — сказал радисту Крутов, — к осени совсем взрослым будет. Встанет на место Старухи.
Море вскрылось за неделю до нашего приезда. С высокого берега виднелась сизая морская ширь. Кое-где, то одинокие, то сбившиеся в полосы, как стайки птиц, осевших на воду отдохнуть, резко белели мелкие льдины, — всё, что осталось от необъятного ледяного поля, закрывавшего море весной.
Горизонт, бывший поутру отчетливым и чистым, стал тускнеть. Быстро падало давление.
К вечеру разразился шторм, и мы в течение двух суток не выходили из дома. Ветер опрокинул радиомачту, сорвал с котуха крышу и укатил к морскому берегу несколько пустых бочек.
Когда на третий день мы вышли к проливу, он был чистым. Вода еще не успела успокоиться, вспененные волны, волоча шуршащую гальку, набрасывались на берег, загроможденный выброшенными льдинами.
Собаки, увязавшиеся за нами, всматривались в сторону пролива, точно припоминали тот путь, который они совершили по льду всего несколько дней назад.
Елена Вечтомова
Река
Она порой не широка.Спокоен путь ее и прям.Как лента, зыблется река, —Кувшинки по краям…
Струится тихая вдоль дюн, —Гляди — не наглядись, —Протянут сноп стеклянных струнДо горизонта вниз.
Недвижна неба синева.Жары янтарь и мед.Такая мирная траваПо берегам растет.
Но шаг неловкий, — в омута́Швырнет, во тьму стремнин!И снова гладко разлитаНа зелени долин.
Не так ли жизнь учила насНе верить тишине,Порой обманчивой на глазСпокойствия волне.
И пусть насквозь она виднаИ тайны глубоки,—Измеряв, выверив до дна,Меняем нрав реки.
Арк. Минчковский
Уголек
Наше знакомство началось в феврале, в последний год Великой Отечественной войны.
Советские войска, прогнав врага с родной земли, шли дальше на запад.
Инженерная рота, где я служил, остановилась на несколько дней в небольшом венгерском городке Цегледе, неподалеку от Будапешта. Февраль в тех краях теплый, такой, как у нас бывает конец марта или даже апрель. На пустынных улицах Цегледа в выбоинах асфальта, избитого осколками снарядов, уже белело, отражаясь в лужицах, весеннее небо.
Не помню точно, как он у нас появился и за кем и откуда прибежал, только сразу подружился со старшим техником-лейтенантом Бочиным и повсюду его старательно сопровождал.
Был он низенький, с короткими ногами и остренькой, по-собачьи, очень неглупой мордочкой, неведомо какой породы. Сам весь черный и глаза черные. Ну, настоящий уголек. Так его и прозвали солдаты Угольком.
Подружились они с техником неразлучно. Куда бы ни пошел техник, а Уголек — за ним. Бочин идет большой, в длинной шинели, идет быстро, только шинель по ветру раздувается, а Уголек за ним торопится, по сторонам поглядывает.
Техник на доклад к командиру или на офицерское собрание, и Уголек за ним. Потихоньку проберется в комнату, залезет под стул, на котором сидит Бочин, и лежит, будто его и нет тут. Но только не вздумайте обижать техника! Дернешь его за рукав, — Уголек сразу выскочит, зарычит ужасно, будто какой-нибудь страшный зверь. Дескать: «Не трогай моего товарища!» И до какого бы часа ни работал Бочин, а новый друг его всегда с ним. Иногда мы, офицеры, засидимся далеко за полночь. Смотрим карты, предполагаем, как наша армия наступать дальше будет, радио из Москвы слушаем, что на других фронтах, — интересуемся. Рота уже спит, и связной задремлет на стуле. Уголек лежит, делает вид, что спит, а сам одним глазом посматривает, не ушел бы Бочин. Иногда в самом деле заснет, не услышит, как уйдет техник. Ну, потом беда как огорчается.
