вспомнить ни одного – зато воспоминание, как в этой самой кровати Эмма учила его мастурбировать, он не мог изгнать.
Клаудия явно не в настроении, подумал Джек, и решил не посвящать ее в столь интимные подробности.
Несмотря на приемы и кино, бо́льшую часть времени Джек и Клаудия проводили в «Дочурке Алисе» – во всяком случае, Клаудия. Джек частенько оттуда сбегал, народ из соседнего магазинчика Армии спасения нравился ему больше маминой клиентуры.
Билл из Абердина был моряк, равно как Чарли Сноу и Матросик Джерри, Татуоле и Тату-Петер, ну и Док Форест, конечно. Они учили Алису чернильному искусству. Но мир не стоит на месте, и хотя Дочурка Алиса периодически татуировала «Грехопадения» и разбитые сердца (картины, поддерживающие моряка в долгом походе), ныне на коже юношей, решивших сделаться мечеными на всю жизнь, чаще красовалась вульгарность иного толка.
Романтика портовых городов Северного моря и Балтики канула в пролив Скагеррак – как и мерный шум тату-машин, когда-то убаюкивавший Джека. Нет больше бравых девчонок из отеля «Торни», ни Ритвы, чьи груди Джек так и не увидел, ни Ханнеле с ее небритыми подмышками и родимым пятном над пупком в форме штата Флорида и цвета красного вина.
Когда-то Джек ничего не боялся – мог к кому угодно подойти и с бухты-барахты выпалить:
– Хотите татуировку?
Так он и сказал той красавице в «Бристоле», а еще добавил:
– Если у вас есть время, у меня есть комната и оборудование.
Подумать только – это ведь он, Джек, предложил маме подарить татуировку самому маленькому солдату!
Во сне Джек по-прежнему слушал гигантский орган Аудекерк, несущий проституткам священный шум Господень; даже бодрствуя, Джек мог – надо только глаза закрыть – ощутить рукой толстую, смазанную воском веревку и гладкий деревянный поручень на винтовой лестнице церкви.
Но за те образцы тату-культуры, что висели по стенам у Дочурки Алисы, Джеку было стыдно – особенно в обществе Клаудии. Ему делалось стыдно и за мать. Многие ее клиенты, на вид из нижних слоев общества, завсегдатаи этой части Квин-стрит, не нравились Джеку, пугали его. Старинные морские татуировки, выражавшие нежные и не очень чувства матросов и выглядевшие сувенирами на их телах, ушли, уступив место безвкусным образам агрессии, насилия и зла.
Взять хоть все эти лысые головы с байкеровскими знаками – черепами, изрыгающими пламя, языками огня, лижущими пустые глазницы. Или обнаженные извивающиеся женщины – при взгляде на них Татуоле побелел бы от ужаса, да что там, сам Бабник Мадсен с отвращением отвернулся бы. Ну и всякие «племенные» рисунки – Клаудия особенно восхитилась одним прыщавым пареньком из города Китченер, штат Онтарио, который сделал себе у Алисы полный «моко», лицевую татуировку маори. У юноши имелась и подружка, которая с гордостью продемонстрировала свое бедро, где красовалась «кору» – разворачивающаяся спираль молодого папоротника.
Джек отвел Клаудию в сторону и сказал:
– Знаешь, обычно красивые женщины не делают себе татуировок, и мужчины тоже.
Это, вообще-то, была неправда, Джек делал слишком широкое обобщение – просто сцены у матери в салоне стали ему слишком отвратительны.
В ту же секунду в салон вошла вылитая фотомодель – красавец-мужчина, оказавшийся геем и бодибилдером. На Клаудию он даже не взглянул, зато с Джеком стал флиртовать самым нахальным образом.
– Мне одну маленькую деталь надо исправить, Алиса, – сказал он, улыбаясь Джеку. – Но если бы я заранее знал, когда здесь бывает твой красавец-сын, я бы заходил специально по этим дням и делал новые татуировки.
Звали его Эдгар, Алиса и Клаудия считали его милым, им было с ним весело. Джек отвернулся – да так, чтобы это заметили. С левой лопатки бодибилдера смотрело лицо Клинта Иствуда с сигарой в зубах, с правой – сатанистская версия Распятия (Иисус, прикованный цепями к колесу мотоцикла), видимо, она-то и нуждалась в исправлении. Эдгар хотел подправить Христа – пусть тот, мол, выглядит «битым», ну, скажем, капля крови на щеке или рана на ребрах.
– А может, и то и другое? – спросила Алиса.
– Тебе не кажется, что так будет слишком вульгарно?
– Эдгар, ведь это твоя татуировка, ты и заказываешь музыку.
Наверное, Клаудия слишком любила театр, поэтому ее так и влек мир Дочурки Алисы. Джеку же казался уродливым если не сам гость, то его татуировки, и уж во всяком случае Эдгар был вульгарен. Для Джека все, буквально все в салоне матери выглядело уродливее всякого мыслимого уродства, мерзее всякой мыслимой мерзости, хуже того – вся эта мерзость была мерзкой намеренно; здесь ты не просто метил себя на всю жизнь – ты калечил свою кожу.
– Ты сноб, – сказала Клаудия.
И да и нет. Тату-мир, который никогда не пугал четырехлетнего Джека, в двадцать лет стал выводить его из себя и ввергать в ужас. Вот он, Джек Бернс, стоит в салоне Дочурки Алисы и скалится улыбкой Тосиро Мифуне. Тот хотел испепелить взглядом собаку за то, что та питалась человечиной, – что же, все происходящее в этом салоне во много раз хуже.
Когда-то мир морских татуировок был мостом, через который приходило новое, неведомое; но теперь их заменили татуировки, являющиеся в наркотическом бреду, психоделическая белиберда и галлюциногенные чудовища. Новые наколки восславляли половую анархию, а те, кто делал их себе, поклонялись смерти.
– «Останься ж вечно молодым», – пел Боб Дилан, и Алиса не просто подпевала ему – она возвела его слова в ранг жизненной философии, не заметив, что юноши и девушки вокруг нее уже не те хиппи и дети цветов, которых она знала в молодости.
Разумеется, к ней забредали и коллекционеры, «подсевшие на чернила», с «незавершенными» телами-холстами, – старые психи вроде Уильяма Бернса, ждущие, когда же их посетит холод, который испытывают те, у кого покрыто татуировками все тело; но Джек презирал не их, а свое поколение, тех, кому двадцать или чуть за двадцать. Он ненавидел парней с проколотыми языками и бровями. Девушки с проколотыми сосками и пупками (да что там, половыми губами!) вызывали у него рвотный рефлекс. Сверстники
