черные джинсы и белую футболку, а поверх черный пиджак (Клаудия сказала, что он вылитый лосанджелесец, хотя ни разу не была в Лос-Анджелесе).
Если опытные фотографы еще посматривали на Клаудию, то их младшие коллеги разом переключились на мисс Вурц. Наверное, решили они, она снялась в своей последней картине еще до нашего рождения.
– Можно было подумать, она Джоан Кроуфорд, – рассказывала потом Клаудия; на ней самой было блестящее черное платье с многочисленными разрезами на интересных местах, но, несмотря на это, фотографы облепили мисс Вурц, словно пчелы матку. Клаудия, впрочем, не обиделась.
– Матерь Божья, – прошептала мисс Вурц, – наверное, они полагают, что ты уже знаменит, Джек.
Как это мило с ее стороны – думать, что весь этот шум по поводу Джека.
– Что до меня, так я считаю, вскоре ты и правда станешь знаменит, – продолжила учительница, сжав Джеку ладонь. – И ты тоже, милая моя, – обратилась она к Клаудии; та сжала ее руку в ответ.
– Я думал, она давно умерла! – произнес рядом какой-то пожилой человек; он назвал фамилию какой-то звезды былых времен, на которую, по его мнению, походила мисс Вурц, но Джек не расслышал.
– Так кто эта Мисима, танцовщица?
– Нет, это он, и он писатель… – начал Джек; Клаудия его перебила:
– Он был писателем.
А еще актером, режиссером и полным психопатом с милитаристскими наклонностями, хотел сказать Джек, но не успел – толпа внесла их в кинотеатр, и они расселись по своим местам. Все пропускали их вперед и кланялись – и только потому, что приняли скромную школьную учительницу за кинозвезду.
Джек услышал, как кто-то сказал «европейский», видимо имея в виду покрой платья мисс Вурц бледно-персикового цвета. Когда-то оно было ей впору, наверное еще в Эдмонтоне, теперь же, казалось, платье делает ее еще меньше, чем она есть, такое больше подходит для выпускного вечера в школе, чем для фестивальной премьеры. Миссис Адкинс давно отдала бы такое платье – какое-то тонкое, словно полупрозрачное, – на реквизит для реддинговского «вечера драмы». Оно почему-то вызвало у Джека ассоциации с бельем из каталога Лотти, в которое мисс Вурц одевалась в его снах.
– Мисима – японец, – продолжал Джек.
– Был, – снова поправила его Клаудия.
– Как, он больше не японец? – удивилась мисс Вурц.
Свет погас, и ответить они не успели. Фильм был снят весьма стильно, черно-белые кадры из жизни Мисимы перемежались цветными кадрами эпизодов из его книг. Джек не очень уважал Мисиму как писателя, но как экстравагантная личность он ему очень нравился; фильм заканчивался сценой его ритуального самоубийства.
Весь фильм мисс Вурц держала Джека за руку, по этому поводу у Джека встал, и это заметила Клаудия. Она, разумеется, не держала его за пенис, более того, она отодвинулась и сидела, скрестив руки на своей необъятной груди, и даже бровью не повела, когда Мисима выпустил себе кишки (мисс Вурц до боли сжала руку Джека). Джек поглядывал в мерцании экрана на шрам в виде рыболовного крючка на шее учительницы и на родимое пятно под ним; он хорошо рассмотрел, как пульсирует вена на горле, словно рядом со шрамом бьется второе сердце. Эту дрожь, подумал Джек, может унять только поцелуй – но он не смел поцеловать Вурц. У него не хватило бы на это духу, даже если бы Клаудии не было рядом.
– Боже мой! – воскликнула Каролина, покидая кинотеатр; она тяжело дышала, словно вслед за Макквот пережила газовую атаку, и казалась Джеку еще желаннее, чем миссис Адкинс. – Это… амбициозный проект… этот ваш фильм!
Было четыре часа, когда толпа зрителей вышла на улицу под яростные крики протестующих католиков, которые ошиблись кинотеатром, – они стояли на коленях и пели молитвы на фоне раздающегося из магнитофона «Да здравствует Дева Мария!». Джек сразу понял, что произошло недоразумение, – зачем бы католикам протестовать против фильма о Мисиме?
Мисс Вурц оказалась совершенно не готова к такому зрелищу, мало этого – она не поняла, что протестующие не туда попали.
– Ну конечно, они возмущены, что с экрана показали самоубийство, ничего удивительного, – сказала она Джеку и Клаудии. – Припоминаю, что католики очень отрицательно относятся к самоубийцам, да, именно так. Еще помню, какой шум поднялся из-за «Сути дела» Грэма Грина, кажется, именно из-за этой, а не другой его книги. Впрочем, если не ошибаюсь, католики протестовали и против «Силы и славы» и «Конца одного романа».
Клаудия и Джек переглянулись. В самом деле, не стоит рассказывать Каролине про Годара и его фильм, ни к чему, право.
Тут какой-то телерепортер решил взять у мисс Вурц интервью, та и бровью не повела, словно к ней каждый день подходят на улице телевизионщики.
– Что вы скажете обо всем этом? – спросил журналист. – Ну, я о фильме, о шумихе вокруг…
– Мне кажется, в этом фильме много… много драматического, да, – ответила мисс Вурц. – Он, конечно, не без длиннот, иногда сложно понять, что хочет сказать режиссер, и, хотя сюжет увлекательный, не скажу, что я всем довольна. Снято, впрочем, безупречно, да и музыка… В общем, сделано с размахом.
Журналист и не рассчитывал на такую длинную сентенцию, его явно больше интересовали католики и их истошные вопли.
– Но что вы скажете о протесте… – начал он, надеясь направить мисс Вурц в нужное русло (так всегда у журналистов).
– Да кого этот протест интересует, боже мой! – отмахнулась мисс Вурц. – Если католикам приятно заниматься самобичеванием из-за какого-то самоубийства, то пожалуйста, милости просим! Помнится, они когда-то бушевали, что в Торонто продают рыбу по пятницам!
Интервью с мисс Вурц вышло в шестичасовых новостях. Алиса и Лесли сидели дома и смотрели телевизор, и на тебе – прямо на них с экрана смотрит мисс Вурц в своем персиковом платье и проповедует, а по бокам стоят Джек и Клаудия. Джек был счастлив – это похлеще, чем выдавать Клаудию за русскую, да и Каролина была рада, хотя ничего не поняла.
Любители кино – те, что ходили на «Мисиму», – совершенно не обрадовались встрече, устроенной им
