но было уже поздно.
— Сегодня все здесь, — проговорила Надя. — Здравствуйте. Пойдемте поближе.
Она взяла Нину за локоть, стараясь заглянуть в глаза, но увидела лишь туго заплетенные тонкие косички над желтоватым лбом. Нина отворачивалась, боялась расплакаться.
За высокой железной решеткой на перроне виднелся столик, покрытый кумачом, — летучая трибуна. С площадки перрона хорошо были видны станционные пути: на втором стоял, еще без паровоза, состав платформ, груженных танками под брезентовыми чехлами. Кривая пути скрадывала хвост состава и делала его бесконечным. На каждой платформе были часовые.
Дальше идти нельзя, пришлось остановиться. Надя снова взяла Нину за локоть.
— Вам ничего не видно.
— Я все вижу…
В эту минуту всякое участие к себе Нина считала чрезмерным и даже обидным. Ей казалось, что все хотят ее пожалеть.
А Надя думала о своем: Николай дома, не на фронте, а все равно что нет его… Уже здесь, на вокзале, подошел к ней Кузнецов и, как-то жалостливо улыбаясь, спросил: «Что нового? Зашли бы как-нибудь в партком, поболтать о жизни…» Надя понимает, что в партком, да еще в такое время, болтать не ходят… Неужели знает?
Митинг открыл секретарь горкома.
Говорил он о том, как трудно пришлось Уралу в первые дни войны, что нелегко было встретить и разместить всех, да так, чтобы они чувствовали себя как дома, но что теперь период становления заканчивается. Урал превращается в арсенал оружия всей страны.
— Богатырским своим плечом подпирает помолодевший Урал наше отечество, нашу Красную Армию!
Слова эти Надя слышала не впервые, но сердцем понимала, что в эту минуту без них нельзя было обойтись, что именно эта минута делала их значительными, полновесными, живыми для чувств.
Внимательно слушала Нина короткие, но горячие речи. Она стояла, опустив голову, не потому, что все равно ничего не могла увидеть, а потому, что так слушать было легче. Под конец совсем задумалась, и уже не все слова доносились до нее, как вдруг она услышала:
— Слово добровольцу Семену Пушкареву!
Еще ниже опустила она голову, съежилась и как никогда пожалела, что была не одна.
— Слышите? — громко спросила Надя.
Но Нина ничего не слышала, она не могла разобрать ни одного его слова. Будь она одна — все бы услышала! Поднялась бы и смотрела, а он бы ее не видел, — она и пришла для этого.
— Слышите? — повторила Надя, крепко сжимая ее локоть.
Нине стало больно и в это мгновение боли она услышала:
— Помнят жены наши и дети, что мы вернемся. А чьи не пришли, то передайте им…
В следующее мгновение Нина уже не слышала боли, но не было слышно и слов, они точно пропали куда-то, а вместо прозвучавшего глухо знакомого голоса раздался сплошной людской гул, а потом крики «ура», и Нину качнуло вперед на чье-то плечо.
Третий месяц жил Анатолий Владимирович у дочери, но остро чувствовал свое одиночество. В Кремнегорске он познакомился с многими, побывал в разных домах. Сколько удовольствия доставили ему неожиданные знакомства, маленькие открытия, душевные разговоры… Очень сильно пополнился альбом зарисовок. И все же одиночество угнетало его. Поэтому он бывал рад каждому, кто заходил к нему.
Обрадовался он и приходу Клавдии Григорьевны.
— Здесь живет художник Токарев? — просто спросила она.
— Я живу здесь… да, — смущенно ответил он.
— А я — женский комитет. Здравствуйте.
— Рад познакомиться.
— Картин-то, эко место! — сказала гостья, оглядывая мастерскую. Она остановилась у ближнего пейзажа и, указала пальцем: — Тополь — который у пруда?
— Похож? — обрадовался Токарев.
— Отчего бы ему непохожим быть? Художник, поди, настоящий. Похож. Даже вот засечка на нем та самая… Только, постойте, а чего же тут сердечка нет? Со стрелкой-то, помните? На коре?
— А вы… разве замечали?
— А то как же! Каждый день мимо хожу.
— Знаете, как вам сказать… — пробормотал Токарев. — Да вы садитесь вот сюда, на диван. Я все больше Урал рисую. Тополь-то, видите, не пирамидальный, а раскидистый… Край суровый, угрюмый, так о нас думают. Какое же тут, скажут, сердечко со стрелою?
— И вы так думаете? Смешно, право! Вы, как те, которые приезжие. Мне про вас муж рассказывал… Мастер на сборке… Пологов.
— Алексей Петрович?
— Не забыли?
— Как можно забыть человека, который дает такие прекрасные советы?!
Говорить долго о муже Клавдия Григорьевна считала неудобным. Она снова принялась рассматривать картины, задержалась у небольшого, но яркого портрета девушки, подумала, тронула художника за рукав:
— Вы слышали, в городе провожают добровольцев и собирают подарки фронтовикам. Перед решающими боями хотят им весточку подать…
— Слышал. И сам хотел подарить, да не знаю что… Нет у меня ничего ценного.
— Как нет? А вот это? — Она указала на портрет девушки. — Или жаль?
— Это? — удивился Токарев. — С великим удовольствием! Берите, берите, если это хоть как-нибудь…
— Чего уж лучше? Самый ценный дар от художника, — обрадовалась Клавдия Григорьевна, приглядываясь к портрету. — Как раз вошел бы в планшетку.
— Может быть, вы что-нибудь другое подберете? Я в пейзаже силен… Почему именно портрет?
— А потому, что сразу видно — девушка наша, уральская… да любой боец в ней свою невесту узнает… А пейзажик я тоже возьму. Хотя бы вот этот… Женщины наши дом для сирот оборудуют. А я за главного там… Детишки вам за это стишки почитают или песенку споют. Много их теперь без отцов-матерей осталось. Война эта навеки запомнится…
Клавдия Григорьевна взяла картины и стала прощаться.
— За благодарностью вы к нашим детишкам обязательно приходите.
— Спасибо! С меня и того довольно, что вам понравилось.
— Мне ваши картины нравятся, — сказала Клавдия Григорьевна. — Особенно лесная избушка.
— А где вы ее видели?
— Как где? В моей комнате висит, над кроватью.
— В вашей? Да где вы ее взяли, скажите?
— Купила на базаре.
— Но позвольте, — нетерпеливо проговорил Токарев. — Я не продавал. У кого вы купили?
— Сейчас вспомню… У одной девушки. Девушка продавала. Мы еще с ней торговались.
Оставшись один, Анатолий Владимирович долго ходил по мастерской, несколько раз принимался за работу, бросал, снова ходил, наконец успокоился, взялся за кисть, работал не отрываясь, и ни разу не пожалел, что отдал лучший этюд — головку девушки.
Устав, Анатолий Владимирович почесал в затылке и проговорил:
— Эх ты, черт возьми! Не жизнь, а палитра. Палитра… Пол-литра… Да, дороговато теперь это добро, — сказал он и достал из буфета бутылку и рюмку. — Саврасов пил, а ничего, — «Грачей» написал…
Он хотел пригубить, задумался и отставил.
Вошла Софья Анатольевна и со свойственной ей усмешкой, в которой, казалось, сквозило полнейшее равнодушие, сказала:
— «Грачи»… Саврасов…
— Ты… ты подслушивала? — возмутился он.
Дочь усмехнулась.
— Плохо ты обо мне думаешь.
