А потом корабль подвели к берегу, и маленькие Третьяковичи, увернувшись от матери, живо скатились по сходням. Приметили поблизости Видгу и подобрались к нему, любопытные, хоронясь один от другого.
— Ты кто?
— Ты варяг?
С Видгой не всякий взрослый заговорил бы без нужды. Но когда подбежала молодая купчиха, все трое уже сидели рядком, и Видга рисовал ножом на песке, объясняя, в каком углу населенного мира стоял его прежний дом.
Женщина подхватила близнецов и потащила их прочь, по очереди награждая шлепками. Дружный рев огласил берег, а Видга сказал ей в спину по-словенски, так, чтобы поняла:
— Рядятся в юбку добрые и злые, но умных немного. Если ты так трясешься над своими сопливыми, могла бы оставить их в Хольмгарде!
Третьяк услыхал это и повернулся к сквернослову, ибо никому еще не позволял безнаказанно лаять жену. Князь остановил, спросив:
— А то верно, гость. Что семьи дома не оставил? Лихих людей не боишься…
Новогородец покосился на жену, развел руками и улыбнулся помимо собственной воли:
— Да вот… напросилась, белого свету ей, вишь, повидать. Чурила на улыбку не ответил. Хмуро спросил:
— Впервые идешь?
— По второму разу, княже.
— Ну вот что, гостюшка, — сказал Чурила, глядя на корабль. — Не дело затеял. Не в мирные земли плывешь. Войско мое видишь? Хазар воевать иду. Сила их, сказывают, по Роси встречь мне поспешает. Тебя бы ненароком не потрепали…
Третьяк помолчал немного, потом ответил так:
— Ты уж не серчай, батюшка кременецкий князь. Мы, словене новогородские, с хазарами не ссорились, наше дело сторона.
Тем часом его люди бережно переправляли по сходням деревянного Волоса.
Без Бога — ни до порога, с Богом — хоть за море! Третьяк сам принес с корабля пестрого селезня, пойманного накануне. Волоса утвердили в прибрежном песке, воткнули вокруг стрелы. Бросили жребий о селезне: пустить ли на волю, зарезать ли, а если зарезать, то съесть самим или бросить в костер… Большая дикая птица билась в руках молодого новогородца, хлопая крыльями и яростно шипя.
Парень морщился, отворачивая лицо: чего доброго, так и по носу получишь. Но, знать, скотьему Богу ведом был птичий язык… Селезня выпало отпустить.
Державший птицу высоко подбросил ее. Селезень сперва тяжело припал к самой воде, но после выровнялся, набрал высоту и, крякая, что было прыти полетел прочь от людей. Крылья его трудились, точно весла корабля, уходящего от погони…
Войско, далеко растянувшееся по берегу, мало-помалу подходило, устраивалось на отдых. Новогородцы не захотели оставаться в этом месте надолго.
То ли торопились куда, то ли побаивались множества ратных людей… Да и Волос намекал на дорогу. После угощения Третьяк испросил у князя разрешения отплыть, распрощался и пошел на корабль.
Не любил Чурила впустую тратить слова, но все же не удержался, остерег еще раз:
— От берегов дале держись, новогородец.
Третьяк поясно поклонился, поблагодарил. Когда на лодье стали поднимать паруса, Видга презрительно сплюнул, хотя гости все проделали безупречно.
Чурила долго стоял на берегу, провожая взглядом корабль… В тот же день, на самой вечерней заре, уехавшие вперед отроки привели с собой посланцев хана Кубрата.
Кубратовы булгары уходили от врага все, сколько их было… Со скрипом катились к северу нагруженные повозки. Кое-кто поднимал юрты на колеса и так ехал. Не-мирье сорвало булгар с земли, на которую они только начали оседать.
Заставило припомнить времена, когда не было булгарина без коня и колес…
Теперь они стискивали зубы, вспоминая зеленые нивы покинутого края. Увидят ли они их еще раз, да и то — потоптанными, скормленными ненасытным хазарским лошадям…
Юрты булгар широко стояли по берегу, там, где между лесом и водой оставался изрядный клок чистого поля. Юрты были круглые, решетчатые, крытые пестрыми войлоками. Большинство — совсем невелики: три шага поперек. Там обитал простой люд.
Другие были побольше, повыше, поярче. У коновязей фыркали горячие жеребцы. Это принадлежало Кубратовым родичам и вождям полновластных племен. А самая большая юрта стояла посередине кочевья. Там ожидал гостей пресветлый хан Кубрат.
Чурила приехал к нему со своими боярами, с Органой и старым Буланом.
Словенское воинство располагалось чуть выше по реке. Голова его уже раскладывала костры, а хвост, Вышатин Верхний конец, все еще тянулся. Сам Вышата страсть боялся, как бы не обошла его почетная чаша у хана на пиру, — прискакал вперед, нарушив княжеский приказ. Чурила ничего ему не сказал.
Булгарские воины почтительно распахнули перед ними полог… Вход в ханское жилище был по обычаю повернут к югу. Сам хозяин сидел у северной стены, в особом углублении-тере. Оттого юрта, если поглядеть сверху, напоминала цветок.
По правую руку хана курился отдельный маленький очажок. За очажком сидела родня: двое родных братьев, трое двоюродных, племянники. К ним усадили седоусого Булана. А Органу хан сперва обнял, потом усадил всех ближе к себе.
А навстречу Чуриле он встал…
Эти двое были равны.
Но два меча в одних ножнах не живут — второму хозяину в юрте не быть.
Князь и бояре опустились на войлоки по левую руку от хана, на места для гостей.
Поджали под себя ноги.
Напротив хана, у входа, сидели сыновья. Кубрат был молод годами, и трое мальчишек не успели еще завести не то что усов — первого пуха на губах. Но сидели чинно. Только проворные глаза сновали по сторонам. Тервел, Дуло и Безмер.
По знаку хана внесли низенький стол с угощением. Поставили перед ним на пол. Мало что было на том столе, кроме жареного мяса. Кубрат отрезал кусочек и съел. Отрезал второй и протянул Чуриле, и князю тотчас принесли такой же стол.
И так продолжалось, покуда не оделили всех.
Когда слуги принесли чаши с вином, Кубрат сказал:
— Чориль-хан, твои воины с севера, те, для кого ты просил у меня Барсучий Лес, не пожелали пойти с тобой в поход? У меня ведь и для них нашлось бы угощение и место возле огня.
Его сиденье было выстлано византийской парчой. Драгоценная ткань переливалась в свете двух очажков. Боярин Вышата перестал даже жевать: ну-ка, выворачивайся, колодезник!..
Чурила отхлебнул пахучей березовой браги и ответил совершенно спокойно:
— Они со мной, хан. Они идут по реке.
Лют сидя спал у костра, уронив вихрастую голову на червленый княжеский щит. Менял на нем обтрепавшийся ремень, думал кончить к возвращению князя… да так и сморился с ножом и с гвоздиками в руках. По другую сторону огня, прижавшись друг к дружке, лежали Видга и Скегги. Усталость наполнила молодые тела, как вода, по капле наполняющая кружку. Вдруг заливает высокие края, и выплескивается собранная влага.
