ему китайскую прокламацию, а он прямо с листа прочитал ее, как по-русски. Способности у этого коммерческого ребенка поразительные. Я не преминул воспользоваться.
— А вот вам письмо, Геннадий Иванович, полученное мной из Пекина от главы нашей православной духовной миссии отца Палладия Кафарова. Скажу вам: я не всегда и не все пойму, что он пишет. Письма духовных отцов оттуда всегда с загадками. Но суть дела очевидна. Чувствуется по его письму, что в нем задето что-то еще большее, в высшей степени значительное, о чем Палладию, как лицу духовному, писать не подобает, но чего утаить он не вправе, нельзя. Мне кажется, речь идет о том, что вы мне когда-то говорили на Амуре, но я тогда пустил мимо ушей; было не до этого. Это по сути то же самое, о чем мне велел узнавать государь.
Геннадий Иванович прочел письмо. Очень многозначительное, тревожное, причину он не сам выдумал. Кафаров — человек дела и науки; не мог не написать. Значит, это его не осенило свыше. А что-то сказано ему было прямо, во время бесед с высшими лицами пекинского правительства. Муравьев сказал, что копию этого письма он послал из Иркутска государю. Оба собеседника соглашались, что нельзя ограничиться поповской дипломатией, что попы границу не проведут.
— Я не московский царь! — повторил Муравьев. — У духовных с их опасениями, как бы не впутаться в мирские дела, а тем более в политические, всегда соблюдается осторожность в письмах. Я расшифровываю эти ребусы, и всегда выходит толк. Вы знаете весь этот вопрос, Геннадий Иванович. Сам я так верю святым отцам…
— А что же им делать остается, когда вокруг стены Пекина и еще стены впереди и с боков. Все государство — стена, это признак цивилизации, Николай Николаевич, как и тюрьма. Но вот и стены не спасают их. Стены построили, а толку нет, все летит прахом. Святой отец торопит решать дело с Амуром, чего хотят и сами китайцы, теперь больше, чем прежде.
Невельской, разговорившись про духовных, впадал в ярость, красноречие его подымалось как у оратора.
— Наши духовные академики, сживаясь с китайцами, сами незаметно окитаиваются, без чего и нельзя настоящему ученому, не жалеющему себя ради отечества, а не ради предательства, как у нас полагают в подобных случаях. Но, окитаиваясь, они лишь потом становятся умудренными, когда возвращаются домой и понимают, что не всегда подавали верные советы. Они влюблены в Китай. А Китай — старый сундук, как говорит Гончаров. Его надо проветрить и все перетрясти, прежде чем учиться у него мудрости. Наш преподобный отец Иакинф Бичурин поверил в китайские россказни про то, чего китайцы сами не знают. Я стал проверять и нарвался… Преподобный Иакинф, как говорят на Востоке, наелся грязи. Отцы-миссионеры не знают того, что знаем мы из газет и что известно из шпионских донесений государю.
— А какая суть наших прав? Ваше мнение?
— Вы возьмитесь за это дело добром. Иначе со временем исполнят другие.
— Америка?
— Япония или Америка. Я не китаец, не могу так рассуждать, будущее скрыто от всех нас, и нас уже не будет, и наши кости сгниют. Теперь Китай сокрушают ужасные удары. С одной стороны бьют тайпины, а с другой такие тигры, как Элгин и Сеймур. При этом они на весь мир объявляют, как это дурно, но что они еще при этом не все взяли. Так секретная переписка благородных лордов попала нам в руки. Новейшие сведения доставлены нашими шпионами из Лондона, еще не знают у них самих в парламенте.
— А не выдумка ли это англичан, чтобы сбить нас с толку?
— Такая выдумка пошла бы им на вред.
— Государь не сказал, что в канцелярии у Пальмерстона есть наши люди, которые подают именно те сведения, которые нам нужны, и вовремя. Государь противник сыска, либерален, но не может отказаться от услуг наших шпионов в Европе, сеть которых создана его отцом и Бенкендорфом. Если Александр Николаевич откажется от них, он их подведет и будет еще хуже. Что-то переменится. И это заметят.
— Боимся нарушить предрассудки Сына Неба, полагая, что выражаем высшую степень понимания дипломатической этики, согласно китайским традициям, над которыми весь мир, кроме нас, давно потешается. За что же меня благодарить? Исследованиями я ничего не достиг. И с меня потребовались церемонии, когда я впервые встретил на Амуре во время своих путешествий среди пустых вод и безлюдных лесов, вдруг, целый отряд вооруженных маньчжур, приплывших на своих речных джонках. Как они заважничали, заговорили со мной как с низшим, хотели прогнать меня. Я взял их начальника за ворот, вот так, горстью взахват, да за горло, и приставил ему пистолет к груди, и рявкнул так, что сам себе удивился. И что бы вы думали? И все улыбнулись, и сразу признались: что знают, что это земля наша, русская, а не их, а что они зашли в низовье, боясь, что появились англичане, и очень рады, что все не так. И поехало… Это было в селении Тыр, где когда-то стоял знаменитый Дэрен, который описывает в своих сочинениях японский топограф Мамио Риндзо, который проливом Невельского прошел раньше меня, чего глупо было бы мне оспаривать. Только он промеров не сделал, ему не надо было, тогда у японцев судов с большой осадкой не было. И не было у них своего Крузенштерна, который доказал бы всем, что между Сахалином и материком никакого пролива не существует. И стали уверять меня, что прежде не знали от гиляков, что пришли лоча. А сначала выламывались, изгалялись над нами на все лады. А я его за ворот. Теперь ясно? Теперь, говорит, ясно. Тут же китаец-купец предложил торговать. А я его при всех приказал выпороть по жалобам на него от гиляков. Во всяком народе есть свои негодяи, и тут исключений делать нельзя ни китайцам, ни петербургским баронам. А теперь что же с Китаем… Их крести — а они пусти. А что же мы около них затаиваемся, как тать под фуркой? Дело наше правое, а мы все боимся, как бы что про нас не подумали.
Невельской всмотрелся в собеседника и вспомнил, как Константин сказал: «Если человека награждаем, — значит, он уже ничтожество, и не опасен, может дело оставлять и только заседать и хлопотать о выгодах». А вот Муравьев — и награжден, и далеко не ничтожен. Он вырывает признание, Александра Невского и награды. Вырвал все, что ему надо, чтобы выставить величие дела, которое обязан исполнять, на видное место: на грудь и пузо. Исполать!
