Впрочем, Чехов предполагал, что и это предложение Суворин примет за шутку. Действительно, хозяину газеты было не до него. Вернувшись в Россию в конце июля после четырехмесячного путешествия по Европе, Суворин через месяц, в конце августа, снова отправился в Европу. В своем дневнике он записал 17 сентября: «Вся жизнь потрачена на труд, и к старости, когда смотришь в могилу, нет никого, кто принимал бы сердечное участие, кто берег бы. <…> Скука и тоска. Тоска человека, выброшенного из жизни, общипанного, куцего какого-то, переставшего жить настоящею жизнью, но желающего жить и чувствующего бессилие жить». Он уже давно принимал свои недуги за смертельные. То и дело бросал в дневнике фразы: «точно приготовления к могиле»; — «однако, г. Суворин, мне очень не по себе»; — «начало конца». Жаловался Чехову, а тот ставил диагноз: «мерлехлюндия» и шутил: «Зачем было покидать Воронеж и браться за журналистику?»
Жалобы Суворина тонули в рассказах о встречах, о французских курортах, парижских кафе, покупках дорогих вещей, прогулках по бульварам и т. п. Оттуда, из Парижа, потом Берлина, всё мелиховское, о чем писал ему Чехов, вероятно, не трогало богатого русского путешественника. Больные мужики, русская осень, долги, гниющие в поле хлеба, построенная новая кухня, людская — в бедной, более чем скромной усадьбе Чехова, так не понравившейся Суворину, — казались, наверно, далеким, туманным, скучным. В «Маленьких письмах», посылаемых Сувориным из-за границы осенью 1893 года, главная тема — праздники по случаю дружеского визита русской эскадры в Тулон. Незадолго до этого Россия и Франция заключили военно-политический союз как противостояние Тройственному союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии.
Суворин писал о всемирном значении праздника, о чаемом «вечном мире»; о зрелище, которое бросает «яркие лучи к будущему». Не находя слов, истратив все имеющиеся, он восклицал: «Я в каком-то чаду в течение нескольких часов. <…> Разве не чувствуется тут присутствие Бога любви и братства, присутствие чего-то высшего, идеального, сходящего на людей только в высокие минуты? <…> Нельзя описывать того, что было у „Circle militaire“, когда появился на балконе второго этажа адмирал Авелан (командующий русской эскадрой. — А. К.). Тут слова ничего не скажут».
Последнее «письмо» о празднике Суворин закончил словесным апофеозом: «В газетных типографиях недоставало буквы s, так часто произносились печатные слова Russie, russes, и в разговорах, в чувствах, в сердце народном постоянно стояли эти слова вместе со словом „царь“. <…> Ах, Господи, какие это чудесные, славные чувства и как сладки слезы радости!» В дневнике Суворин не писал о празднике, отметил только: «Подробностей празднеств не записывал, некогда было решительно». Он был в Париже с Анной Ивановной и шестнадцатилетней Настей, поэтому сопровождал жену и дочь по магазинам, ворчал, что он для родных лишь «мешок с деньгами». Вместе они нанесли визит Саре Бернар, ужинали у нее дома. Бесконечные знакомства, завтраки, обеды. Жили Суворины в роскошном «Hotel Vendôme», в центре Парижа.
Суворин в «Маленьких письмах» и в дневнике — иногда словно два разных человека. Был ли третий человек, которому Чехов написал в августе, узнав о его отъезде за границу: «Когда я прочел об этом в Вашем письме, то у меня в нутре точно ставни закрыли. В случае беды или скуки камо пойду? к кому обращусь? Бывают настроения чертовские, когда хочется говорить и писать, а кроме Вас я ни с кем не переписываюсь и ни с кем долго не разговариваю. Это не значит, что Вы лучше всех моих знакомых, а значит, что я к Вам привык и что только с Вами я чувствую себя свободно».
В этом признании — одно из свойств Чехова, скрытых от внешнего взгляда. Он очень трудно сходился с людьми душевно. Может быть, в силу природного характера. И в детстве и в отрочестве Чехов не избегал компании сверстников, но и не тосковал без нее. Дневника он не вел, да и письма его с годами укорачивались — даже Суворину. Чехов редко писал кому-то сам по порыву, по душевной потребности. Вопросами о личной жизни, о настроении не докучал, оставляя собеседнику свободу сказать то, что хочет. О себе лишь рассказывал на свой манер. Поэтому его письма выходили разнообразными, «пестрыми», эмоциональными. Мозаика новостей, подробностей, деталей складывалась, тем не менее, в общую картину и передавала его настроение. Иногда в письмах рассказ о каком-то событии или факте превращался в сюжет.
Как-то весной 1893 года Чехов передал историю несостоявшейся женитьбы младшего брата: «Брат Миша влюбился в маленькую графиню, завел с ней жениховские амуры и перед Пасхой официально был признан женихом. Любовь лютая, мечты широкие… На Пасху графиня пишет, что она уезжает в Кострому к тетке. До последних дней писем от нее не было. Томящийся Миша, прослышав, что она в Москве, едет к ней и — о чудеса! — видит, что на окнах и воротах виснет народ. Что такое? Оказывается, что в доме свадьба, графиня выходит за какого-то золотопромышленника. Каково? Миша возвращается в отчаянии и тычет мне под нос нежные, полные любви письма графини, прося, чтобы я разрешил сию психологическую задачу. Сам чёрт ее решит! Баба не успеет износить башмаков, как пять раз солжет. Впрочем, это, кажется, еще Шекспир сказал».
На самом деле не Клара Мамуна отказала жениху, а еще не объявленный официально женихом Михаил отказался от той, которую поначалу видел своей будущей женой, которой посылал сентиментальные письма и пылкие записки. И вдруг пошел на попятный, не спешил знакомиться с будущими родственниками, в письмах объяснял, почему они не могут быть вместе. Она простила — и вскоре действительно вышла замуж. Это-то и возмутило бывшего жениха. Так скоро забыт! Значит, не так уж сильно любила! Ему предпочли другого!
Своими восклицаниями он превращал житейскую коллизию в смешной водевиль, что и почувствовал Чехов, изложив по-своему романическую историю. Он всегда подтрунивал над выспренностью и наивным самодовольством младшего брата. Тому хотелось выглядеть героем драм, романов, а Чехов соглашался отвести ему комические роли. В августе он упомянул брата в письме Суворину: «Миша, после того как его надули, перестал говорить о женитьбе и несет чепуху о своей старости, о суете и проч.». Позже в письме сестре заметил, что «трудно ждать, чтобы этот молодой человек был внимателен к кому-нибудь другому, кроме собственной особы».
Отношения между ними так и не сложились. Если Александр и Иван никогда не посягали на откровенность Чехова, на душевную дружбу с ним, то Михаил всё еще не осознал, что они родные, но не близкие люди. И то, что он брат, не давало ему права на задушевные беседы и доверительные признания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
