в тот день в карауле.
Меня встретил солидный подтянутый полковник, которого я знал уже батальонным командиром в мирное время.
– Здравствуйте, господин полковник, как, и вы служите в Белозерском полку?
– Здравие желаю, господин полковник, так точно, служу.
– На какой же вы должности?
– Фельдфебель офицерской роты.
Я улыбнулся, но в душе испытал большую неловкость, ибо стоявший рядом командир роты был молодой штабс-капитан…
Моя предыдущая годичная служба в Добровольческой армии, конечно, не могла поколебать во мне всего того, что было создано и укреплено долголетним пребыванием в Императорской армии. Эта служба не могла опровергнуть правильности тех основ военного дела, какие я приобрел в Академии. Поэтому я считал, что в тот период, когда Добровольческая армия вышла на «большую московскую дорогу» и стала осуществлять задачи общегосударственного масштаба, ей и надлежало вернуться к принципам регулярной армии. И это регулярство стало настойчиво проводиться в Белозерском полку, благо мне никто если и не помогал, то и не мешал. Это было тем легче выполнить, что в то же время армия переживала своеобразный «удельно-вечевой» период.
Каждый командир полка был фактически неограниченным хозяином своей части. Если он добросовестно выполнял даваемые сверху задания и если к тому же полк хорошо воевал, то этими данными, в сущности, и ограничивались его взаимоотношения с высшими инстанциями. Существовал неписаный, но всеми выполняемый и крайне вредный по своим последствиям командирский закон: раз начальство мне ничего не дает, то оно и не должно вмешиваться в мои внутренние дела…
Большим злом Добровольческой армии являлась партийность в офицерской среде. Это не была, конечно, партийность политического характера. Зло заключалось в делении офицеров на «старых» и «новых». Первая группа, притом меньшая числом, занимала командные должности и пользовалась всеми правами офицера и начальника. Вторая группа, резко увеличившаяся после выхода армии из Донецкого бассейна, в массе своей никакими правами не пользовалась, считалась рядовыми и лишалась даже тех офицерских преимуществ, какие дарованы уставом каждому офицеру.
Еще в Каменноугольном районе, мне, как начальнику штаба дивизии, было известно, что в Белозерском полку существуют партии. К «старым» белозерцам причислялись не только те, кто служил раньше в полку, но и лица, присоединившиеся к Белозерской ячейке в первые месяцы ее существования. В свою очередь, «старые» тоже дробились на группы. Одни поддерживали полковника N.N. Эти печальные явления приносили не менее печальные последствия. Как человек для полка новый, я, конечно, не имел ни желаний, ни оснований поддерживать ту или другую группировку. «Надпартийность» командира дала прекрасные результаты: всякая партийность скоро исчезла и офицерский состав стал единым.
Не афишируя своих «регулярных» взглядов, мне удалось в короткий срок установить более или менее правильную полковую организацию и привить полку те тактические основы, какими всегда руководствовалась Русская армия.
И тот феерический расцвет духовных и материальных сил полка, какой наблюдался в дальнейшем, объясняется, на мой взгляд, исключительно принципами регулярства. Называю этот расцвет феерическим на основании цифровых данных: выступив из Харькова в составе около 800 штыков, имея не более 15 пулеметов, с зачаточным состоянием вспомогательных команд, обоза и хозяйственной части, полк, после трех месяцев тяжелых боев, потеряв около 4000 человек убитыми, ранеными и больными, к моменту штурма Чернигова имел 2000 штыков, более 100 пулеметов, конно-разведывательную команду (200 шашек), запасный батальон (около 600 человек), прекрасно снабженную полковую и батальонные команды связи и богатую хозяйственную часть с оборудованными мастерскими (оружейной, портняжной, сапожной и т. д.).
В полку имелась даже собственная газета «Ведомости пехотного Белозерского полка». И это не была газета полевого типа, выпускаемая, в подобных случаях, в количестве 20—30 экземпляров, отпечатанных на пишущих машинках. Нет, это была настоящая газета, печатавшаяся в местных типографиях, с ежедневным тиражом в несколько сот номеров. Она обслуживала не только полк, но и занимаемый район.
Как было указано раньше, при формировании новых частей вновь образованные ячейки всегда стремились вести свои формирования при каком-нибудь достаточно сильном полку. В свое время белозерцы были пригреты дроздовцами. По выходе из Харькова к Белозерскому полку присоединились и формировались Иркутский гусарский полк, Олонецкий полк, Сводный батальон 31-й дивизии, а затем и Ладожский полк[666]. Подобная тяга очень характерна и свидетельствует, что регулярные принципы встречали сочувствие офицерских масс.
Крепко памятуя пример Харькова и тлетворное влияние чествований и банкетов, я уже никогда в дальнейшем не принимал приглашений и не допускал у себя в штабе ни «объединений», ни «приветствий»…
Занимая тот или иной город, обычно устраивался парад войскам, причем произносилась речь. Всегда одна и та же по объему и по содержанию: «За Великую, Единую, Неделимую Россию – ура!»
Этой «речью» в торжественной обстановке объявлялся жителям тот единственный лозунг, какой был написан на знаменах Добровольческой армии.
Дальнейшее наступление
В конце июня мне было приказано выслать на фронт, в распоряжение командира Сводно-стрелкового полка[667], один батальон. Я командировал 1-й батальон, наиболее сильный в то время и по духу, и числом. Батальон имел 8 пулеметов. Командиром его был капитан О., георгиевского военного таланта. Он давно погиб, но имя его считается гордостью полка.
В начале июля, у Богодухова, на участке Дроздовского полка[668] произошла неустойка и весь Белозерский полк был спешно двинут на поддержку. Ко времени нашего подхода к Богодухову доблестные дроздовцы своими силами выпрямили положение, однако вышедший на фронт полк в резерв уже не возвращался.
Штаб полка и резерв располагались в маленьком заштатном городке Золочеве. Слабость наших сил была очевидна, и золочевцы не возлагали, по-видимому, особых надежд на силу белых войск, что побуждало их не слишком ярко выражать свои чувства.
В Золочеве, как и во всех иных местах, где мне приходилось бывать, я наблюдал одно и то же явление. В своей массе и горожане и крестьяне были явно на стороне белых. Однако неуверенность в завтрашнем дне – это особенно резко проявлялось в прифронтовой полосе – побуждала быть осторожней. Население охотно помогало армии всем, чем только возможно, но при условии, чтобы мы не «просили», а «требовали».
Как правило, гражданский тыл никогда не поспевал за войсками, потому я обычно никогда не встречал в занимаемом районе начальников уездов, уездную стражу и иных, столь же необходимых властей. Первое время – и зачастую продолжительное – освобожденные нами районы переживали полное безналичие, а так как жизнь предъявляла на разрешение массу вопросов, то явочным порядком воссоздавались прежние выборные органы управления. Причем я никогда не наблюдал, чтобы это были органы Временного правительства. Авторитет последнего был настолько поколеблен в гуще населения, что лица, так или иначе связанные с
