Должно быть, вы удивляетесь, Эдуард, что в таком гибельном положении я не нашла ни единой точки опоры. Да, только один-единственный мужчина, граф де Серни, пренебрег проклятием, посланным на наш дом. Несколько раз он наведывался к нам и вскоре сделался моим любимцем. Мою признательность за его смелость я выражала радостным и поспешным приемом; не прошло и месяца, как весь Шоссе д’Антен{326} возмущался моим скандальным поведением. А каким страшным унижением показался успех посланца Жерменского предместья, как они говорили, биржевым щеголям, которые и не помышляли ни о чем подобном! Мне пришлось попросить господина де Серни избавить меня от его благосклонности.
Эдуард, у меня такое впечатление, что, читая мое письмо, вы готовы сейчас пролистать несколько страниц, чтобы найти имя того, к кому я, в моей полной заброшенности, обратилась наконец за помощью. Увы! Как бы жестоко я ни отзывалась до сих пор о моем отце, придется сказать о нем еще несколько слов… Любвеобильный мой батюшка, живший отдельно, лишь изредка наносил нам визит, и вы, видимо, догадываетесь, с какой целью — занять денег у моего мужа. Если бы вы знали, ценой каких страшных унижений Гийом заставлял покупать моего несчастного отца очередной заем, вы бы поняли, почему я не хочу добавлять к моим и без того мучительным откровениям еще и эту пытку. Я так несчастна, и вы, Эдуард, верно, удивляетесь порой, как мне хватало мужества переносить все лишения; просто я лучше кого бы то ни было представляла себе, что значат желания не по деньгам; ко всему прочему еще одна гибельная страсть подавляла разум отца — страсть к игре, а мне, как вы знаете, недостает духа, чтобы пристраститься к чему-либо. Без удовольствия я пользовалась роскошью и без страданий перенесла нищету.
Как видите, Эдуард, я осталась один на один с подавляющей, слепой глупостью Гийома, глумлением его услужливых прихвостней и ненавидящим смехом их жен. Замкнувшись в себе, я отвечала только молчанием, как бы признавая за собой вину, и к концу первого года супружества меня считали полной идиоткой, которая и хотела бы стать стервой, да не знает как. Ни одно несчастье меня не миновало. Я забеременела, но неблагополучно: мой кичливый муженек устроил мне выезд на только что приобретенных великолепных рысаках, которые понесли и жестоко испугали меня, что и вызвало выкидыш. А Гийом конечно же не упустил случай нагрубить в очередной раз: «Сделать ребенка — и то у вас дурости не хватило». Понимаете ли вы, Эдуард, подобную жизнь, сколько было в ней подлости, оскорблений и страха? Не забывайте, что при этом она не проходила в постоянном одиночестве, меня то и дело тянули на балы, празднества и представления. Кроме того, теперь в этом можно не сомневаться, в мои обязанности входило удовлетворение первейшей из черт характера моего мужа — хвастовства: через некоторое время я поняла, что не из внимания, как я поначалу думала, он беспрерывно дарил и дарил мне новые наряды. То был презрительный вызов самым богатым и знатным; порой мне приходило в голову, что если бы он сам мог разодеться в парчовые платья и колье, которые стоят дороже нескольких лошадей, то я ему была бы просто не нужна и он оставлял бы меня в моем углу.
Вот так и тянулось мое существование в течение двух лет; под конец второго года я, опустившись уже в собственных глазах, впала в какое-то забытье, что только подтверждало мнение общества обо мне. Но одно событие глобального значения, перевернувшее не только мою жизнь, привело меня к тому катастрофическому положению, в котором я пребываю и сейчас.
Я вышла замуж в июле 1828 года, а два года спустя разразилась революция, низвергнувшая Бурбонов{327}.
Мы были в нашем поместье в окрестностях Блуа, когда «Монитор»{328} поведал нам о последних королевских указах. Вы и представить не можете дикую радость Гийома по поводу этих известий.
— Наконец-то! — закричал он. — Наконец-то обуздают эту нижнюю палату, дерзкую и болтливую! Это сборище торгашей и адвокатишек, не имеющих и гроша за душой, которые рады бы лизать пятки королю, если бы он им только позволил! Пора, пора вернуть все права истинной знати и крупному капиталу. Отныне палата пэров займет подобающее ей место, место по-настоящему правящей элиты! Ах, если бы я сейчас был там; если бы… Кстати, как поживает ваш батюшка?
— Не так давно он прислал мне письмо с Пиренеев; воды Экса{329}, кажется, пошли на пользу его здоровью.
Муж пронзил меня раздраженным взглядом, страшное значение которого я тогда не поняла.
— В конце концов, — продолжил он после минутной заминки, — это случится рано или поздно; можно и подождать, это нисколько не ухудшит ситуацию. Истинная аристократия может теперь рассчитывать на солидную конституцию. Она встанет во главе страны, вместо того чтобы волочиться за ней на буксире, как старая паровая галоша. Аристократия молодых, сильных и богатых, чувствующих веяния новой эпохи и знающих, как восстановить былое могущество родины!
Перечитывая и перелистывая «Монитор», Гийом возбужденно ходил туда-сюда и время от времени вскрикивал нетерпеливо и гневно:
— Эх, и в такую минуту я не там!
— Разве мы не можем вернуться в Париж? — спросила я.
— Да я не о том совсем толкую, — передернул он плечами, вновь метнув на меня презрительный взгляд.
Видите, как я была тогда наивна, не понимая, что горькие сожаления Гийома вызывались в его душе не чем иным, как тем, что мой отец никак не желает умереть. Увы! Не долго мне оставалось пребывать в моем счастливом заблуждении.
Нисколько не интересуясь политикой, я конечно же целиком была на стороне партии моего отца и мужа, и потому ничего неразумного в энтузиазме Гийома я не находила; но вскоре мне представился случай понять, как мало дельного содержалось в его идеях. Господин Карен-старший, прибывший вместе с нами в поместье, находился где-то вне усадьбы, когда пришли эти важные известия. Он вернулся как раз в момент наиболее бурной радости своего сына; с суровым видом выслушав его радостные восклицания, он вдруг резко поднялся и покачал головой:
— Все, конечно, прекрасно, но, помяни мое слово, это жуткая глупость.
— Верно, — ухмыльнулся Гийом, — вы приехали от господина Д…, ярого либерала, задурившего вам голову.
— Я приехал от графа М…, ярого реакционера, известившего меня о последних указах; он такой же сумасшедший, как и ты.
— Ну-ну, батюшка, вы не думаете, что говорите, — насмешливым тоном отозвался Гийом.
— Я думаю, что говорю, и говорю то, что думаю: эта затея — страшная глупость. Или еще раз повторить?
— Ну что ж, так и быть, — вздохнул Гийом с тем величайшим небрежением, которое он испытывал ко всему, что противоречило его мнению. — Пусть будет глупость… согласно вашим взглядам.
— Мои взгляды ничем не хуже ваших, господин барон де Карен, — ответил ему отец уже в гневе. — Я еще могу извинить дурацкий энтузиазм графа де М…; он всего-навсего жалкий дворянчик, воображающий, что станет более могущественным владыкой оттого, что обладающие правом голоса не пойдут на выборы;{330} но ты, неужели ты думаешь, что Франция стерпит эту оплеуху, не вернув ее сторицей?
— Франция? Фи, Франция! — присвистнул от презрения Гийом. — Какая Франция, батюшка, о чем вы говорите? Что это такое — Франция? Разве она состоит из пятидесяти тысяч выборщиков-недоумков и двух сотен наглецов-депутатов?{331} Франция промолчит, и правильно сделает.
— Она не будет молчать, господин барон, — вскричал господин Карен в порыве бурного гнева. Никогда при мне он не обращался так с собственным сыном. — Эти пятьдесят тысяч недоумков и две сотни наглецов есть не что иное, как цвет нации, зарубите это на своем сиятельном носу, господин барон, и он не простит пощечины, лишь бы угодить касте, которая выставила вас за дверь, сын мой, господин Гийом Карен.
— Я не предам дело короля из-за хамства нескольких его подданных.
— Что ж, тем лучше для тебя — какой-то запас величия душа твоя сохранила. Но не все так думают, ручаюсь. Я, лично, убежденный роялист. Я не забыл, как ничтожный тиран Буонапарте хотел отдать меня под трибунал за поставки в тысяча восемьсот тринадцатом году{332}, и, если бы не приход союзных армий, пришлось бы мне поплясать перед судьями и моим миллионам также. Наконец, я роялист душой и сердцем; но я роялист по отношению к Его Величеству, а не к туче эмигрантов, пришедшей за ним и пожирающей все, словно саранча{333}.
— У них отняли все имущество, — возразил Гийом.
— Которое тебя и кормит сейчас, — продолжал папаша Карен. — Ко всему прочему, видишь ли, я ненавижу дворян; ненависть эта у меня в крови, точно так же, как в твоей — любовь к знатной породе. Ты мой сын, хочу в это верить, но ты не похож на меня.
