Я смотрела в пол, чтобы не видеть этих двух мужчин, из которых один был моим отцом, а другой — мужем. Тем не менее беда, нависшая над одним, и преступление, которое задумал другой, заставили меня взять себя в руки, и я осмелилась еще раз подать голос.
— Ради Бога… — взмолилась я. — Дайте друг другу один день на размышления, и тогда, немного успокоившись…
— Необходимо немедленно принять решение, — оборвал меня Гийом. — Завтра будет поздно.
— Что ж! — поднялся с места отец. — Пусть курьер едет.
Услышав эти слова, Гийом отшвырнул стул с бешенством, ясно говорившим, как мало он ожидал подобного исхода.
— Да, — продолжил отец; ярость моего мужа только укрепила его в своем решении. — Я закончу свою карьеру честного и преданного делу человека последним актом верности и чести.
— Чести? — исступленно заорал Гийом. — О какой чести может говорить человек, понимающий порядочность как пошлую игру в «у кого бы побольше занять», который выставил на продажу собственную дочь и…
— Отправляйте вашего курьера, сударь, — перебил его отец. — Я предпочитаю суму и тюрьму присяге этой отвратительной новой власти. Да, — продолжал он возбужденно, — мой долг верности королю свят и неприкосновенен, я считаю его куда выше остальных и потому — да простится мне моя бедность и то, что не всегда я с честью боролся с нею. И в этот час, когда появилась возможность принести долг в жертву состоянию, всю жизнь от меня ускользавшему, я ею не воспользуюсь. Да, остаток своих дней я проведу в нищете, да, умру в тюрьме, но титул пэра, объект ваших вожделений, вам не достанется, и такой ценой я искуплю свою вину за то, что чуть было не сделал вас своим преемником.
— Да будет так, — вне себя от злости прошипел Гийом и, открыв окно, позвал курьера.
— Сударь! — окликнула я мужа. — Подождите.
Он обернулся; и так не крепкий здоровьем отец, ослабленный ко всему прочему спором, рухнул в кресло. Гийом закрыл окно и, казалось, внезапно успокоился.
— Еще два слова, — сказал он. — Наша беседа приняла слишком резкий оборот, и мы оба потеряли голову. Возьмите же себя в руки и выслушайте меня внимательно. Почему, господин де Воклуа, вы считаете, что раз я предлагаю вам принять присягу, то это будет изменой или предательством? Нет. Разве вам не известно, как и мне, что присяга на верность — узы условные, которые еще никого не обязывали?
— Кроме людей чести.
— Но есть люди чести, которые не брезгуют новой присягой ради того, чтобы не покидать совсем поля боя. Что станет с делом Бурбонов, если все его сторонники дезертируют? Не лучше ли остаться, чтобы здесь защищать его рубежи и постепенно, шаг за шагом расшатывать устои ненавистного нового режима активным сопротивлением?
— Что значит сопротивление в лице одного человека, человека, о репутации которого можно сказать только одно-единственное доброе слово — что он не клятвопреступник!
— Сопротивление в лице человека, который станет надеждой и светочем целой партии. Послушайте, подпишите новую присягу, и я очищу вас от всех долгов, предоставлю в ваше полное распоряжение свой дом, который под вашим руководством вскоре превратится в центр союза истинных роялистов.
— Ваш дом? Быть у вас на побегушках? Лакеем ваших амбиций?
— Нет, я дам вам независимость, причем превыше всяких ваших желаний. Вы же любите роскошь, игру, траты — все будет за мой счет.
— Ха! Вы подкинете мне десяток тысчонок в год, как какому-нибудь приказчику?
— Не десять и не двадцать; сорок — устроит?
Отец покачал головой.
— Пятьдесят? Шестьдесят тысяч в год!
Отец покосился на меня и уставился в пол.
— Выйдите! — бросил мне Гийом.
Я повиновалась. Все — какого-либо насилия со стороны Гийома не предвидится. Я только что увидела, как перед искушением большими деньгами дрогнул тот остаток чести, который не сломился под угрозой нищеты и тюремного заключения, и я удалилась, чтобы избавить отца от свидетеля постыдной сделки. Я вышла, но вместо того, чтобы вернуться к себе, осталась в неосвещенной маленькой гостиной перед опочивальней отца. Там я присела в углу, совершенно уничтоженная всем увиденным и услышанным, не смея думать о будущем. Не прошло и нескольких минут, как Гийом вышел от отца и пересек гостиную, не заметив меня. В соседней прихожей его встретил господин Карен-старший, который, видимо, его поджидал:
— Готово?
— Да.
— Сколько?
— Сто тысяч.
— Сто тысяч в год! Ты с ума сошел! Мы разоримся!
— Да, если придется платить.
— У тебя есть в запасе другое решение?
— Закон об упразднении наследования будет принят не раньше, чем через год; так что у нас еще есть время — он здорово потрепан жизнью!
— В его теле еще много сил.
Больше я не смогла ничего расслышать, так как они о чем-то зашептались. Наконец Гийом закруглил разговор:
— Как бы то ни было, нужно отправить курьера.
— Иди.
И они удалились.
Возможно, при любых других обстоятельствах я не придала бы этому разговору ровно никакого значения, но в свете последних событий он приобрел зловещий смысл. Здесь явно ставили на возможную смерть моего отца. Но что они будут делать, если отец не умрет достаточно скоро? Отталкивая идею о возможных преступных замыслах, я убеждала себя, что от испуга неверно истолковала слова господ Каренов. Тем не менее я пошла к отцу, чтобы все ему рассказать, но перед порогом его спальни застыла на месте — ведь мне предстояло обвинить собственного мужа в омерзительнейших планах, причем не имея других доказательств, кроме, скорее всего, неправильно понятых нескольких слов. Решив поразмыслить какое-то время, я повернула назад; инстинктивно я встала на сторону отца, видимо, потому, что выглядел он очень несчастным, но, конечно, я никогда не осмелилась бы вслух высказаться в его пользу.
Однако скорбные переживания того вечера не прошли для меня даром: я свалилась в сильнейшей горячке; несколько последующих дней я не видела отца вовсе; мне только сообщали, что отец уединился в своей комнате из-за сильного недомогания. Мои подозрения только усилились, и каждое утро я с тревогой осведомлялась о здоровье батюшки. Слуги, с которыми я общалась, отвечали мне в явном замешательстве. В конце концов у меня возникла мысль, что от меня скрывают его смерть, и в каком-то отчаянном порыве я поднялась, чтобы пройти к нему. Слуги воспротивились, но мои страхи вкупе с горячкой удесятерили мои силы, и меня пропустили. Полуодетая, я бросилась по коридорам замка к апартаментам отца; на подходе к ним до меня донеслись громкие и оживленные возгласы. Я прислушалась: голос отца перекрывал всех. Гвалт был настолько сильным, что мне показалось на какой-то момент, что батюшка с кем-то ссорится, как вдруг дверь распахнулась и мне стало понятным, откуда такой шум. Все сидели за столом, спорили, болтали и веселились напропалую. То была самая разнузданная попойка, какую только можно представить.
За мной прибежала, запыхавшись, горничная; обернувшись к ней, я спросила огорошенно:
— Что это?
— О Господи, сударыня, да это происходит ровным счетом каждый день с тех пор, как вы заболели, всю неделю!
— И мой муж там?
— Да, сударыня.
— И отец?
— Господин маркиз у них заводила. — Девушка опустила глаза.
Конечно, Эдуард, если бы женщина рассказывала, как ей пришлось броситься между мужем и отцом, в грудь которого первый нацелился кинжалом, то про нее можно было бы сказать, что на ее долю выпало одно из самых ужасных на свете несчастий, и тем не менее это несчастье и на тысячу лье не приблизилось бы к обрушившемуся на меня горю. При всей моей уверенности в страшных планах Гийома я не имела ни малейшей возможности помешать им. Ибо, каким образом я, слабая женщина, могла воспрепятствовать оргиям, которые, я в этом не сомневалась, были не чем иным, как умышленным убийством? Разве могла я, родная дочь, сказать отцу: «Жизнью человека, легко дающего вовлечь себя во всяческие излишества и безумства, злоупотребляют с целью прикончить его, как лишнего и слишком долго живущего»? Возможно, другая на моем месте, посильнее меня, потеряла бы рассудок, если бы только представила, до чего доведет этот ужас. Возможно также, другая, похрабрее, чем я, и посмела бы признаться мужу, что знает о его планах, или же рассказать отцу о том, как его убивают, используя его же пороки. Но я не сумела. Вернувшись в свою комнату, я почувствовала себя еще хуже, чем раньше, но огромное желание излечиться помогло мне куда больше лекарств. Долгие бессонные ночи я мучительно думала, как спасти отца, и пришла к выводу, что самым верным было бы открыть ему правду; но, признав это, я не решалась взять на себя бремя столь ответственного поступка. Вам, наверное, не понять малодушия, которое охватывает некоторые сердца перед любым действием, требующим малейшей отваги. Возможно, вы встречали в своей жизни трусов, настолько малодушных, что даже кровное оскорбление не заставляет их пренебречь опасностью, даже возможная гибель не возбуждает в достаточной степени, чтобы сделать над собой усилие и спасти собственную жизнь; я чувствовала себя перед волевым решением, как человек, на которого направлено острие шпаги или дуло пистолета. Я хотела выздороветь и выздоровела; но не для того, чтобы устрашить мужа или предупредить отца, а чтобы встать между ними и попытаться отвести беду.
