По всей длине помещения, в котором мы находились, тянулся ряд окон с цветными стеклами, сквозь которые были видны сады, где сгущались сумерки, дорожки, которые дождь покрыл жидким глянцем, отражающим последние осколки света на небе, скамейки и опустевшие клумбы, серые и выглядящие весьма подозрительно, натриевые лампы, которые загораются над оградами. Накладываясь на эту картину, в стекле отражалось кафе. Казалось, кто-то перетащил все стулья и столики в сад, где официантки за безупречно чистой стальной стойкой поджидают посетителей, натянув на лица привычное гостеприимное выражение, окутанные паром bain marie,[31] не подозревая о существовании сырого стекла, луж и черных голубей, которые крутятся, беспрерывно кланяясь, у их ног.
Как только я сделал это открытие, на меня снизошло какое-то удивительное спокойствие. Моя бабушка, казалось, отступила куда-то на задний план, продолжая завораживающе бормотать. Скрежет столовых приборов и металлических подносов доносился словно издалека, а я смотрел, как люди гуляют по саду, и смеялся. Эти прохожие могли без труда проходить сквозь железные ограды, а ветер и дождь словно не касались их. Они вытирали руки и садились, чтобы откусить кусочек сухого баттенбергского пирога и воскликнуть «М-м-м, вкусно!» — поскольку пирог действительно был хорош. Так они и сидели на холоде, улыбаясь друг другу. Конечно, им было куда веселее, чем нам. Мужчина, который сидел за столиком один, вскрыл письмо и начал читать его вслух.
— «Дорогой Артур»… — он захихикал, кивнул, постучал по бумаге пальцем, словно показывая письмо кому-то, а официантки ходили взад и вперед — по большей части девочки с незагорелыми ногами, в туфельках на плоской подошве; у некоторых форменные темно-синие блузки были застегнуты не так высоко, как у других. Они носили подносы с беспечной самоуверенностью и разговаривали между собой на языке, который мне очень хотелось понять — на языке, полном недосказанности и намеков. Они резко меняли темы. В их говоре неизменным оставалось только одно: пункты меню и цены. Мне хотелось встать и присоединиться к ним. Мне казалось: подобно каждому в этих садах, они идут по жизни в точности так, как двигаются между столиками: аккуратно, безопасно и доверительно, без следа неуверенности, двигаются в пространстве не столь стесняющем, нежели то, где я вынужден обитать.
«Да, милый?» Я представлял, как мне говорят. «Спасибо, милый. Что-нибудь еще, милый? Двадцать пенсов. Спасибо, милый, с меня восемьдесят пенсов… пожалуйста. Пэм все-таки получила те сережки? Нет, милый, только во фритюре».
«Думаю, этого могло и не случиться», — могли бы ответить они. Или, подмигнув и засмеявшись, крикнуть: «Маргарет немало времени проводит сами знаете где! Ей непременно повезет!»
В центре — или эпицентре — садов, откуда скромно расходились пустые клумбы под проволочными арками, стояла статуя. На ее воздетых руках собирались капли воды. Они дрожали на ветру, падали. Одна из девушек подошла к статуе и поставила поднос на скамью по соседству. Потом ее руки исчезли в постаменте статуи и снова появились: девушка вытащила тряпку и вытерла пальцы. Ее взгляд, устремленный куда-то вперед, был рассеянным, словно она все-таки заподозрила, что оказалась в двух мирах одновременно. Правда, было ясно, что она настоящая, в отличие от своего двойника: крупная, простая, терпеливая девочка лет семнадцати или восемнадцати, с облупившимся лаком на ногтях и уже успевшая утомиться, поскольку все утро раскладывала столовые приборы. Внезапно она восхищенно рассмеялась.
Она смотрела прямо на меня и махала. Она звала. Я видел, как ее рот открывается и закрывается, произнося:
— Сюда! Иди сюда!
«Она живая», — подумал я. Это было потрясение.
Я чувствовал, что тоже жив. Я встал, я побежал прямо в окно, сквозь зеркальное стекло… и врезался в него со всей силы. Кто-то уронил поднос с ножами. Странный голос произнес:
— Что он сделал? Что это он сделал?
Я чувствовал, как говорящий стремительно удаляется от меня.
Вот так первые десять или двенадцать лет отделились от остальной моей жизни. Они аккуратно запечатаны, точно заспиртованы — ясно видимые, но странные и недоступные, сделанные из ничего. Через миг я уже знал: то, что я видел, не было Вирикониумом, однако Вирикониум ждал меня. И еще я знал, как найти его.
Люди всегда зациклены на своих разочарованиях, на своем угасании, на своем возрасте.
Как получается, что человек не подозревает, во что превратится, хотя его лицо уже содержит в себе другое — то, которое будет у него через двадцать лет?
— От зеркала доктора Петромакса вам не будет никакого толка, даже если вы сумеете его найти, — примирительно объяснил мне мистер Амбрэйсес. — Сначала убедитесь, что привычные направления поиска себя исчерпали.
И, словно в подтверждение своих слов, протянул мне картонную коробку, которую обнаружил в мусоре на строительном участке в Галифаксе. На крышке жирными буквами было написано: «Мировая мозаика». А на моем лице такими же крупными буквами было написано «Добьюсь!».
Старики терпеливо сидят в железнодорожных вагонах и представляя, как купили новый набор для ванной, лавандового цвета, с круглой ванной, которую они себе поставят. Наступает апрель, заголовки гласят: «Убийство в Библосе» или «Кити: обнаженная одним махом». Солнце ползет по узорчатым кирпичам с наружной стороны автобусной станции, где елочкой в ряд выстроились автобусы. С верхнего яруса одного из них вы можете увидеть девушку, которая сидит в соседнем автобусе и пытается высморкаться. Вы сомневаетесь, что сможете вынести еще одну женщину из Сэйнсбери, если она начнет высказывать своему сыну, перехватывая пластиковую хозяйственную сумку с розово-серым Пьеро:
— Алек, не ставь ноги на бисквиты. Я не собираюсь тебе по сто раз повторять. Если ты не уберешь ногу, Алек, я прибью ее тебе прямо к полу.
Снова апрель. Когда поднимается солнце, черный ветер отрывает лепестки крокусов и усыпает ими кольцевую дорогу.
— Я не могу ждать, — заявил я мистеру Амбрэйсесу.
Я больше не мог ждать. Я следовал за доктором Петромаксом из «Зала блюз» («Полное меню весь день») в кофейне «Альпина», «Добрую старую Англию» и рыбный ресторан «Элит». В каждом из них я позволял ему рассказывать свою историю. Некоторые детали менялись, но это была одна и та же история, и я был уверен: он собирается рассказать мне кое-что еще. Однажды я сохранял спокойствие, пока он не закончил, как обычно:
— …и все же Вирикониум ждал меня», — после чего открыто заявил:
— Тем не менее, вы так там и не побывали. Вы как ребенок, который нашел ключ. Вы даже нашли дверь, но так туда и не вошли.
Мы сидели в «Эль Греко», в пешеходном конце Нью-стрит. Поджидая официантку, он уставился воспаленными карими глазами на другую сторону вымощенного плиткой проулка с буковыми молодыми деревьями и цветочные вазы на ножках в витринах «С & А». Его веки напоминали ломтики тушеного мяса.
Официантка, которая наконец-то появилась, сразу принесла ему камбалу и жаренную ломтиками картошку.
— Добрый день! — воскликнула она. — Давно вас не было! Вам уже лучше?
Он ел картошку, подцепляя ломтики вилкой один за другим — жевал и одновременно поливал новую порцию уксусом, — и только потом он очистил камбалу от скользкой хрупкой кожи, собрал ее горкой на краю тарелки. Само мясо, нетронутое, чуть блестящее, с серыми прожилками, лежало в центре. Его грязные руки были ловкими и умелыми, как у мальчика. Несколько раз он поднимал глаза, смотрел на меня и снова принимался за рыбу.
— Кто это вам сказал? — спокойно спросил Петромакс, покончив с едой. — Амбрэйсес?
Он отложил нож и вилку и продолжал:
— Мы отправились туда втроем. Я не буду говорить, кто именно. Двое прошли легко, третий попытался вернуться с полдороги. В определенные дни вы можете увидеть его в зеркале: оно то и дело пытается его выплюнуть. Похоже, он не понимает, где очутился, зато прекрасно представляет, где находитесь вы… Мы прожили там три месяца — в комнатах в переулке Соленой Губы, на задворках рю Серполе. На улицах стояла жуткая вонь. В шесть утра от канала Изер так несло… казалось, фонарные столбы вот-вот заржавеют. Перед сном приходилось завязывать рот тряпкой. Мы заставляли себя проснуться, а через миг понимали, что единственное спасение — это снова уснуть. Стояла зима, и все было покрыто грязью. Дома изнутри воняли овощными очистками, канализацией и разлагающейся резиной. Все тамошние обитатели чем-то болели. Если мы хотели вымыться, приходилось идти в общественные бани в Мозаичном переулке. Воздух ледяной, под крышами носится эхо, вода как свинец… А иногда это вообще трудно было назвать водой… Еще там были некие знаменитые фрески, но они находились в таком ужасном состоянии… Их покрывал слой жира, на котором можно было рисовать пальцем. Но соскоблите его — и увидите нечто прекрасное: охру, чистую голубизну, детские мордашки!.. Три месяца. Мы знали, что в городе есть и другие кварталы, где все не столь плачевно, но никак не могли туда добраться. Сначала мы были слишком измотаны, потом нам казалось, что за нами следит какая-то тайная полиция. Под конец парень, который отправился со мной, заболел и не вставал с постели. Он начал слышать эхо не только в бане, но и дома, постоянно. Нелегко оказалось выходить его. Ночью, когда я ухаживал за ним, вдали зажигались огни Высокого Города — чудные, волшебные, точно бумажные фонарики, которые развешивают в саду, плавающие в пустоте. Если бы только я пошел к ним, прямо к ним!
