не смогла бы никого предупредить.
— От кого вы узнали о заговоре?
— От фон Барда. Он пересказал мне донос Клыкова.
— Как он реагировал?
— Он был встревожен. Сам факт заговора внутри абверкоманды мог сказаться на его карьере. Ведь он ставил организацию русской группы себе в заслугу, подавал рапорты.
— Но все-таки вы, после того как узнали о заговоре в группе, могли как-то подать знак? — спросил я.
— Я же не знала всех участников. То есть я могла лишь предполагать. Я чувствовала настроение Микеровой, Олешко… Но даже если б мне удалось встретить их за эти пять — десять минут, они бы не поверили мне — сочли, что я их провоцирую.
— Вы вернулись из Таллина. Вас повезли в жандармерию. Кто вас повез?
— Майор фон Бард.
— Какого числа?
— Это было пятого марта, около полуночи.
…Допрос продолжался. Вначале его вели в камерах-одиночках. Затем всех согнали в полуподвальное помещение, впрочем довольно просторное, и расставили лицом к стенам. Посредине стоял стол следователя, тут же находилось несколько гестаповцев в черных рубахах без ремней. Время от времени из какого-нибудь угла доносился сдавленный крик… От Микеровой добивались ответа, кто ее послал в Нарву; она объясняла свою поездку предложением Клыкова. Тогда ввели его как свидетеля, и он тут же на очной ставке дал показания и даже начал было в чем-то оправдываться, но, заметив, что он сильно пьян, гестаповцы вытолкали его за дверь.
— Ну, полюбуйся на свой фрейлейн! — сказал фон Бард, вводя Веру в помещение.
— Что они сделали? — изумилась та, будто ничего прежде не знала.
— А ты сам спроси у них.
И Вера по очереди обходила всех и спрашивала. Лишь одна из девушек расплакалась и сказала, что она ничего не знала толком, была лишь одна болтовня. «Ведь правда ничего серьезного не было — выпили, наговорили глупостей?» — спросила Вера Андреева Валю. Так же, как и фон Бард, Андреева была заинтересована в том, чтобы принизить значение всей этой истории.
— Их били? — спросил Крестов Пахотину.
— При мне уже нет. Олешко решила взять все на себя и призналась в том, что она направила в Нарву Микерову. Но к кому и зачем — говорить отказалась. Я слышала, что она писала майору письмо, где, ссылаясь на параграф из устава: «За действия солдат отвечает их командир», брала всю ответственность на себя. Но письмо это не было предъявлено при допросе.
— Как вел себя фон Бард?
— Он подошел к Вале. Правая рука у нее была перебита, висела плетью. Стояла с трудом, покачиваясь. Майор распорядился, и ей дали чашку кофе. Потом он сказал: «Я считал вас фрейлейн, а вы солдат, командир… Полное раскаяние — жизнь. Согласны?» Она тихо ответила: «Нет!» Затем он сказал ей, но громко, чтоб слышали все: «Вам не удалось и не могло удаваться… Но — попытка! Смысл! Советская разведка давно вас ищет как предателей. Здесь вы пользовались свободой». — «Свободой быть вашими холуями, это вы называете свободой», — перебила его Валя. Майор тотчас отошел от нее и, обратясь к следователю, заговорил с ним по-немецки. Смысл был таков, что допрашивать, пытать — бесполезно. Они ничего не знают… и вообще это были лишь одни разговоры. Но для примера следует наказать. Потом он обошел всех и спрашивал каждого: «Раскаиваетесь?» Тех, кто раскаялся, отделили. А семерых — Валю, Лену, Мишу, Колю, Тоню, Дуню и еще кого-то — тут же вывели на берег и расстреляли.
— Откуда вам известно, что расстреляли?
— Мне приказано было присутствовать… при казни…
Я спросил, как вели себя приговоренные.
— Темно было… И в глазах темно. Кончили быстро… Никто не крикнул.
Затем Крестов стал расспрашивать Пахотину об Анатолии Клыкове.
— Чем занимался Клыков после возвращения из Берлина?
— Он был назначен командиром отряда карателей, прочесывал леса…
— Его отряд принимал участие в расстреле у Железной Горки?
— Да.
17
…Вот он, этот домик — Партизанская, 41… Странный, как бы наполовину обрубленный. На улицу — глухая стена. Я вошел в калитку. Крыльцо, видно, новое, свежевыструганные доски — значит, кто-то заботится. Постучал. Дверь отворила молодая женщина.
— Галину Семеновну можно видеть? — спросил я.
— Хозяйку-то прежнюю? Померла.
— Давно?
— Недавно. Мы полгода как въехали… Дом-то пустой остался, одна жила… Да вы кто будете, родственник?
— А зайти в дом можно?
— Чего ж нельзя… Заходите! Пожалуйста.
Домик-то небольшой, кухня да комната… Здесь, стало быть, прошло Валино детство, вершились надежды, мечты. «Тройка, семерка, туз…»
— …А хозяйку-то саму схоронили на кладбище, где велела. Рассказывают, все про дочь спрашивала. Дочь-то ее пропала в плену. Сколько лет прошло, а ждала… И померла с ее письмом в руках, — говорит новая хозяйка дома.
…Повидал я кое-кого из Валиных одноклассников. Теперь им под пятьдесят… Многие не вернулись с войны. А после поехал в деревню Плотаву, где жили Валины родственники. Разбросанная по косогору алтайская деревушка утонула в снегах. Стоял декабрь… Надолго же затянулось наше следствие!
Я постучал в избу у околицы. Отворил пожилой высокий мужчина и, узнав о причине приезда, заволновался, пригласил в комнаты. Первое, что мне бросилось в глаза, это грамота в рамке на стене — благодарность Верховного Главнокомандующего. И передо мной, слегка горбясь, стоял старый солдат — тот самый, чья фотография висела под грамотой, только на том молодом веселом лице не было резких морщин и складок… Так ведь тридцать лет, почти треть века минуло!
Он был дома один, жена куда-то ушла по хозяйству.
