змiн. Мати як не в coбi. Що ти їй наробив? Крав яблука?
— Й не тiльки, — сознался я. — Вже вiдшкодував.
— Про це й кажу, — оживился он. — Сталося, що винен тобi. Отож, проси… Кажи бажання[134].
Я посмотрел на угасающую Маражину, на кровь, свою-её, среди камей, на усмехающееся над ней размалёванное личико гистрионки…
— Бачу в тебе дискос, — обратился я к вновь прибывшему, — онде приторочений.
— Це мати дали, аби дивився и розчїсувався. Хочеш взяти?
— Xiба на час. Тим i вiддячиш.
— Ось маєш[135]. — И он отстегнул от пояса небольшое бронзовое зеркало на ручке.
— Я обращаюсь к тебе, ничтожная, — рявкнул я на Гозу Чокар. — Горстка праха, комок пыли, узел паутины. Суть — моль. Подойди и глянь в лицо твоим злодействам. Хочу, прошу я требую я, чья в тебе.
И я наставил на неё зеркало. Гоза споткнулась о тело Маражины, переступила через её меч и, как бы против воли, подошла вплотную к зеркалу. Заглянула туда.
И всё произошло быстро. Гистриона пробовала отойти, отвернуться, не смотреть, но каждый раз её кто-то словно разворачивал. направляя лицо к полированной бронзе, и густо подведённые глаза распахивались широко, как по приказу. Всё произошло быстро… Гоза Чокар взвизгнула, попыталась закрыться руками, затем треснула пополам вся — расселась, словно старая доска. Части её сморщились, потемнели — будто от жара, а потом осыпались на камни мелким прахом. В горке пыли остались лишь сильно поношенные кожаные туфли, некогда бывшие багряными, с тиснёным золотым рисунком.
— Бесславный конец, — удовлетворённо прошептала Маражина, и её не стало.
— Добре билася, я бачив, — помянул павшую владелец зеркала.
— Дякую, — сказал я ему и отдал дискос, — чимала допомога.
— Нема за що. Будь-коли, — ответил он и пристегнул зеркальце к поясу. — Ця лишила листа тoбi, — сказал молодой человек. — Вже дивився, що там?[136]
Я достал из кармана телеграмму. На открытке заяц и ёжик сидели за партой, лисичка писала что-то на доске. «Перше вересня».[137]
«Всюду зло», — мрачно подумал я.
Текст на развороте гласил: «Сьогоднi по вечipнi, пiв на сьому, Дiвочий палац. Явитися будъ-що. В разi неслуху — кара на рiдну кров»[138].
«Дiвочий — зто Жовтневый[139], — подумал я. — А тон какой злобный. Угрозы. Но кто отправитель?»
Подпись внизу гласила: «Ciм брамних»[140].
«Божественное что-то, — подумал я. — Сразу видно. Будут пить кровь. Требовать возлияний».
— Якась ця грамотка невiрна[141], — сказал мой собеседник, и тут нагрянула Потвора.
Следы битвы вокруг нас быстро превращались в пыль.
— Чуєш, халамиднику, — обратилась Потвора ко мне. — Цього разу вiдпускаю, иди, де хочеш, але мого бiльше не займай.
— Оце так, — ответил я. — Хто б ще казав.
— Мамо! — вмешался парень. Я разглядел, что он в одном сапоге, зато красном. — Полечу до хрещеного, хай розповiсть, де тепер добре ставлятъ чи варятъ та про всяке.
— Нема бiльш хрещеного, — плаксиво сказала Потвора. — Повалили нанiвець.
— А де другий чобiт? — вмешался я.
— Бився сильно, загубив, — ответил мне парень. — Як, зовсiм повалили? — обратися он к Потворе. — Був же ж такий зацний, аж золотий.
— У биту землю, — скупо сказала Потвора. — На порох.
— Це ж про Михаїла? — уточнил я у Потворы. — Так метро вiдкрили. Два ескалатори i… вiн є там…[142] А ще…
— О, — сказал воин. — Пiд землею? Пiд землею ходять скрiзь нимi? Зручно! I пiд брамами?
— Такитак, — ответила Потвора. — Пiшли вже додомцю. Вмисся, поїси. Одежину дам якусь. А там вже й до хрещеного, може…
— Так це, що… — неожиданно вступила в разговор Гамелина. — Це ж виходить, ти — Михайлик? Вернувся?
— Саме так, голубка, — ответила Потвора — А ти як знаєш?
— Казали… — туманно ответила Аня.
— А! — вспомнил я. — Просили переказати тобi, — сказал я Михайлику. — Одна, була, казала…
— Михасю, синку, нам час…[143] — сверкнула на меня глазами Потвора.
— Просили переказати… — упрямо продолжил я.
Потвора с трудом отлепилась от сына и, тяжело переваливаясь на хвостах, подошла к Гамелиной вплотную… Чёрная шерсть стекала с Аниных рук грязными каплями на мостовую и змеилась по Узвозу вниз, на Гнилую улицу и дальше…
— Мовчиш, дiвко? — спросила Потвора зловеще. — Мовчала б ранiше. Аж була така ловка!
— Чого присiкалася? — неважливо влез я. — Як маєш казати, кажи менi. Iї не займай, — мне удалось оттеснить Потвору и все её хвосты на целый шаг.
— Отже, сам cхотiв, — удовлетворённо заметила Потвора, помолчала, поводила тяжёло разбухшими хвостами по кривым камням Узвоза и закончила каплей яда. — В неї, непевний, був на тебе задум, далi пiдклад, далi зiлля варила — щеб троха й до зуроку дiйшло б. Але то таке… чогось iншого схотiла. Перемiнилась?[144]
— Тобто? — растерянно переспросил я, мельком глянув на Ганелину. Та переплела косу раз двадцать и, что называется, в глаза не глядела.
— Тобто, непевний, злягався з такою самою як ти. Мав знати…[145] — И Потвора, ухватив Михайлика под руку, утащила его с Перехрестия вниз — на Гончарку, в хатку. Им вслед мелькнул крылатый кот и низенько-низенько пролетели две мотанки. Видимо, к дождю.
— Она… она… она говорит не всю правду, — внезапно сказала Аня. — Да, я шла к тебе… ходила то есть… да, я была с тобой и… и… Но всё по своей воле!
— Значит, привороты? — уточнил я. — Ну и жлобство! Не ожидал… Что ты и… Тю! И вот это вот, как с хутора просто — подклады? Тоже, значит, ты? Это как?
— Это как физика, ты всё равно не поймешь, — мрачно сказала Гамелина. — И вообще, отдай мне коробку, в конце концов… Ведь это мой стеклярус.
Я отдал ей остатки бисера… Пальцы Анины были ледяные, мне захотелось согреть их… и её… но…
Тут, будто из ниоткуда, явилась несколько потрёпанная мотанка и, трепеща крыльцами, словно колибри, у Гамелиной перед носом, пропищала:
— Панi-хазяйка просила переказати…
— Що ти, Гамелiна, падлюка, — не сдержался я.
— Троха не так, — пискнула мотанка, — за пiвгодинки на Долi, в унiвермазi даватимуть вовну. Данську. Бiжи![146]
— Вот-вот, — обрадовался я. — Катись! А по дороге назад укроп прихвати. Что, не любишь укроп? Вам, ведьмам, укроп без интересу? А, тогда лаванду бери, чтобы моль не съела! Как, опять нет? Во ужас!
— Ты снова ничего не понял, совершенно, — ровно и хмуро ответила Аня. — Ну, давно ясно — дурака учить…
— От дуры слышу, — надулся я. — Чеши себе за шерстью, будь здорова.
— И тебе не поперхнуться, — ровно сказала Аня, развернулась и пошла по Узвозу вниз. Я не захотел смотреть вслед ей и отправился в обратную сторону
