гуси серые не выкликают, и Божие дерево, полынь, ещё не горчит… Ходи себе, гуляй.
Слышно было, как вскипел чайник…
Пряники в кухне вели неспешную тризну.
— Журливий жовтень, — декламировал Скворогусь даже очень приятным голосом и мелодично. — Яблука в саду обтяжують напiвпоснулi вiти. I гiрко плаче осiнь золота, що зиму молодою не зустрiти.[151]
Раздались рыдания, и запахло дымом. Видимо, прослезилась Дракондра.
— Есть среди вас лекарь? — спросил я.
— Да! — всплеснулась перьями ко мне навстречу сова Стикса. — Как-то раз я держала посох над…
— Что ты знаешь о разбитом сердце? — спросил я. Сова застыла с открытым клювом.
— Если съесть много сердец сразу, можно стать сердитым, — почти хором сказали близнецы.
— Понятно, — вздохнул я и стал заваривать чай. С земляничным листом. Пряники поднесли мне щедрый урожай, с надлежащими поклонами и бормотанием. Все, кроме совы. — Что ты думаешь про эту открытку? — спросил я её.
— Были ли прошлой ночью на небе звёзды? — поинтересовалась Сова в ответ.
— И следы комет, — заметил ей я. — По всей небесной тверди шрамы. Рубцы!
— Ты хотел спросить о сердце, — продолжила сова Стикса. — Для начала неплохо бы открыть его для мудрости…
— Моё всегда нараспашку, — легкомысленно заметил я. — Многие пользуются. Плюют.
— Семеро читают в сердцах входящего, — прошелестела сова.
— Значит, про отвертеться и думать нечего, — вздохнул я. И налил себе чаю.
— Изучи воду, которую пьёшь, — мрачно заметила сова, — от осадка до пробки.
— Чтобы ты понимала в пробках, — в сердцах сказал я. — Никогда не пил их и не собираюсь, а ты?
— Где теперь север? — продолжила она несколько упрямым тоном.
— По-прежнему вдали от юга, — ответил я.
— Сколько дней осталось до полнолуния? — не сдавалась Стикса.
— Неомения грядёт, — сказал я басом и подавился чаем.
— Подобные вопросы, — самодовольно заметила Стикса, — обязательно зададут семеро.
— Тем хуже для них, — прокашлялся я. — Подумай, что они услышат в ответ. Тут можно только сострадать.
Я допил чай.
— Время собираться, — храбро сказал я себе.
За окном радостно прозвенела двойка. И не так уже и храбро подумал: «Не пойду! Ведь можно прогулять и суд, наверное».
— Они придут за твоей кровью, — заметила пряничная сова. — За близкими. Взыщут. Всегда так… Хочешь или нет, а надо явиться на суд. К Семерым… Потом — как пойдёт, но прийти необходимо. И возьми какую-то мелочь, первое, что под руку…
— Никто и не думает спорить, — покашлял я.
И стал собирать сумку. Потом передумал…
В прямом и тёмном нашем коридоре что-то слегка светилось, будто случайный светляк… В это время года не бывает их. В это время года не бывает ничего, лишь сон. В смысле — светляки спят, которые не умерли.
Что-то мерцало на куртке моей на вешалке. Я зажёг свет, рассмотрел, даже принюхался — но нет, куртка, как куртка. По мнению мамы: «немаркая». На Суд Семерых в таких не ходят, если что. Сразу видно — несерьёзный непевный.
Под куртками нашёлся плащ. Тёмно-синий, средней длины и застёгивающийся наглухо. Папин. Английская вещь. Вышедший из моды — и вновь в неё вошедший, при этом виду не подавший. Разве что чуть подсевший после химчисток. Как раз впору.
«То, что надо», — подумал я.
— Не по погоде, — заметила сова Стикса.
— Зато образ закончен, — ответил я и взял кепочку…
— Знаешь, как заклясть страх? — спросила Стикса и взгромоздилась на вешалку — от кошки подальше.
— А как же, — сказал я. — Самое страшное заклятие знаю: «Колдуй, баба, колдуй, дед. Колдуй серенький билет». Действует даже на химии…
В ответ Стикса всхлипнула.
Я захлопнул двери, и мы ушли. Скворогусь и Брондза Жук ехали в карманах, Дракондра порхала сама собою, чихая дымом, словно мотоцикл «Ява». Нехотя отправлялись мы на суд, а может, и на бой. Скорее всего — смертельный.
А Сова, Луна и Солнце остались дома. Под эгидой венка, Чимаруты.
Город пропитался снами и туманом насквозь, до испарины. Сквозь растерявшие листья каштаны и выпотрошенные бытом доходные дома проступила иная, давняя, прошедшая Сенка. Та, что всю жизнь, и семь веков в придачу, торгует тут сеном или «семачкой». Ходит в чёрном, синем и запаске. В платке, повязанном «зайцями». И с лунницей под крестом. Скажи ей хоть словечко — и вспомнит она для начала, как на гудящую мостовыми площадь въезжал с победою князь. И медные била гремели: поначалу у Василя Княжего, потом у Симеона, потом у Предтечи и дальше за старыми воротами — у Спаса…
Но лучше, конечно, ни полслова с ней — ведь не отвяжется. И купишь «семачку», какую захочет, даже и орех с изъяном…
… Троллейбусы стояли вдоль всей Старой дороги, будто киты, выбросившиеся на берег. Туман ласковыми клочьями цеплялся за их штанги. Цепочка пустых трудяг тянулась от Сенки вдаль…
— До Корсы. По всей линии обломы, — нелюбезно сказал мне какой-то из водителей. — Молнии эти, твою ж бегемотом… Конец света, надо видеть!
Я шёл по улице, и маскароны на фасадах ещё не потопленных дредноутов из жёлтого кирпича улыбались шире, чем обычно. На тридцать втором номере распустился цементный каштан, и змеи в корнях его сипели и цокали ромейскими словечками через всю площадь, перешёптываясь с драконом Вчера.
Старая дорога одолевает немало площадей по пути: сперва Яновскую, дальше нашу, потом Горовую, то есть верхнюю, а потом идёт вниз — и ещё ниже, как многое тут…
Над Горовой переливалась радуга, особенно заметная на фоне подозрительно плотных туч. Трапезная церковь в самом углу площади, на исходе её, полускрытая за останком стены, скромная обычно — светилась вся. Осиновый гонт сиял серебром, и сад вокруг расцвёл неровным зыбким цветом. Чувствовалась атмосфера торжества и приближающийся дождь.
«Он вернулся!» — гремели где-то колокола.
Люди не замечают, не слышат, не хотят.
Я спустился по Михайловской в центр. Ветер подталкивал меня в спину. Пахло озоном и патокой. Небо, впавшее в абсолютный свинец и чернила, нависло над городом, брюхатое дождём и бурей.
Тучи обнаружили радугу, затем принюхались к молниям из ниоткуда, лупящим по улицам и закапелкам — и пролились, в нетерпении и ярости.
Первый вздох дождя застал меня на улице.
Я собрался спуститься в переход… Но не успел. Ливень хлынул сплошной стеной, и нам пришлось укрыться в магазине — прямо у перехода. В магазине «Поэзия». Мне, Жуку и Скворогусю.
За огромными, новомодными — во всю стену, окнами, громыхало. Хляби небесные разверзлись до дна, затем улицу ослепили молнии — три подряд. И на мгновение я увидал танцующих — множество хороводов там, за дождём, за неверным чёрным светом — людей и нелюдей. Восставшие из
