даже не раз, в откровенной беседе со мною, при переводчике Китайско-Восточной дороги, которому он вполне доверял (по-видимому, тот был даже его родственником), совершенно открыто просил меня не поднимать никаких новых вопросов (их было в особенности много в связи с домогательствами консулов по новому городскому управлению), если только их предстоит направить в Пекин.
Однажды даже он как-то особенно был склонен к откровенности, и на мой вопрос, почему же он так боится сношения с Пекином по вопросам, представляющим интерес и для него, как и для нас, — он ответил, что я, как представитель страны с хорошо организованною властью, не могу себе представить, что может быть страна, в которой, в сущности, никакой центральной власти более нет и которая желает только одного: чтобы ее оставили в покое и справлялись в каждой провинции собственными силами, изыскивая и свои средства, и не спрашивая ничего у этой центральной власти. Затем, помолчав, как-то нехотя, он сказал: «После смерти Ли Хун-Чанга, которого я хорошо знал (он был у него, кажется, секретарем), у нас нет более никого, кто знал бы, чего он хочет».
По странной случайности, меня познакомили во Владивостоке с одним китайским генералом новейшей формации, не носившим более косы, затянутым в современный военный мундир японского образца, возвращавшимся из служебной поездки в Японию. Я провел с ним довольно много времени в беседе на английском языке, сначала в моем вагоне, а потом уже в Харбине, когда он пригласил меня к обеду. Его разговор был совершенно того же характера, и он даже выразился еще более решительно: «У Китая нет более головы» («China has no head»).
О том, какова была в ту пору на самом деле китайская власть, по крайней мере в Маньчжурии, мне приходилось убеждаться не раз, во время моих передвижений в оба пути по Китайско-Восточной дороге.
Почти на каждой сколько-нибудь продолжительной остановке, неизменно, после принятия почетного караула от пограничной стражи или от железнодорожной бригады, меня просили поздороваться со стоявшею в сторонке китайскою воинскою командою, иногда довольно многочисленною, иногда сравнительно небольшого состава. Разговор с офицерами всегда происходил через переводчика и почти всегда, спрашивая о численности войсковой части, я неизменно получал один и тот же ответ: «Число моей части изменяется по мере надобности».
Когда же мы потом садились в вагон, то мои спутники, совершенно стереотипно говорили мне: «Как жаль, что нельзя расспросить, что значит эта фраза, потому что очевидно — ни один из китайских офицеров не сможет сказать правды, а она заключается в том, что он и сам не знает, сколько у него людей, потому что сегодня они его подчиненные, а завтра ушли в хунхузы и грабят мирное население, и против этого ничего сказать нельзя, так как средства на содержание людей офицеры получают крайне неисправно, и часто они должны были содержать своих людей кто как умеет».
И в самом деле, на одном перегоне, когда мой вагон был прицеплен к проходившему поезду, я видел, как на одном разъезде поезд остановился, и в один из задних вагонов вошла группа китайских солдат, сопровождавшая такую же группу таких же солдат в форме, но без оружия. Оказалось, что это были их же товарищи, ушедшие в хунхузы и согласившиеся вернуться в часть при условии безнаказанности.
Наша пограничная стража, охранявшая дорогу, постоянно наблюдала это явление, ставшее хроническим почти во всех китайских отрядах, расположенных недалеко от полосы отчуждения Китайско-Восточной дороги, находившейся в нашем ведении. С нашею стражею эти воинские части жили очень мирно, никогда не проявляли своей грабительской деятельности среди русского населения и даже крайне редко нападали и на китайцев в полосе отчуждения, но за ее пределами бесчинствовали совершенно безнаказанно. Оба китайских генерал-губернатора не раз говорили мне при наших многократных беседах, что им крайне неприятно постоянное увеличение китайского населения в нашей железнодорожной полосе и слишком быстрый рост населения в наших поселениях, с уходом целых десятков семей, почти ежедневно, из китайских деревень. Мы неизменно вместе с генералом Хорватом отвечали им, что дорога не только не принимает никаких мер к привлечению китайцев в свои поселения, но даже была бы рада меньшему их наплыву, потому что они только увеличивают наплыв безработных и не особенно приятны администрации их конкуренцией русскому труду, оседающему на полосе дороги, но не имеем возможности искусственно препятствовать их наплыву, потому что они чувствуют себя в большей безопасности у нас, нежели за пределами нашей полосы, хотя бы от бродячих воинских китайских частей. Они не могли мне ничего сказать на это и сами не отвергали, что их положение чрезвычайно осложнено плохою организацией воинских частей во всей Маньчжурии.
Моя поездка в Маньчжурию и в особенности посещение Владивостока и Хабаровска имела, всего через полгода, оригинальный эпилог.
Весь обратный мой путь от станции Маньчжурия и до Москвы я посвятил составлению подробного отчета обо всем, что я видел, что слышал и к каким результатам я пришел. Я диктовал отчет Е. Д. Львову, он быстро переписывал его, передавал написанное мне и, по исправлении, части отчета тут же перепечатывались на пишущей машинке.
К возвращению моему в Петербург весь отчет был совершенно готов, и осталось только напечатать его как для представления его государю, так и для испрошения его разрешения передать его всем министрам за исключением части, касающейся обзора мной Владивостока, которую я предполагал представить только государю, председателю Совета министров Столыпину и военному министру.
Отчет государю я представил при первом моем докладе, еще в половине ноября. После самого подробного расспроса обо всем, что я видел, и, в особенности, об обстоятельствах убийства князя Ито, государь сказал мне, что он получил от Извольского первое извещение об убийстве в поезде, при проезде по южной Германии, и был чрезвычайно встревожен этим событием, невольно припоминая все зловещие телеграммы, которыми так недавно засыпал его генерал Унтербергер. Его успокаивала только уверенность в том, что мною будет сделано все, чтобы отвести нашу ответственность в этом событии и смягчить его последствия, конечно крайне обидные для Японии.
Он горячо благодарил меня за принятые меры и за выяснение всей обстановки через представителей японской печати, и он с особенною радостью получил уже после через Извольского ряд подтверждений, что в японском правительстве, как и в общественном мнении, не осталось и следа
