государя военным ведомством.
На этом все дело и кончилось, и за все время последующих лет, до самого моего ухода из активной работы, я более об этом отчете ничего не слышал и никаких инцидентов, связанных с ним, по крайней мере в открытой форме, не произошло.
Глава V
Бюджетная работа и прения в Думе по государственной росписи на 1910 г. — Сухомлиновский проект упразднения крепостей Привислянского края. — Поездка Столыпина в Сибирь. Попытка Столыпина и Кривошеина изъять Крестьянский банк из ведения Министерства финансов и вызванный этой попыткой конфликт со мною. — Мои аргументы против изъятия и доклад государю по этому вопросу. — Моя поездка во Францию. — Инцидент с бумагами, гарантировавшими счет Лазаря Полякова в Государственном банке
Возвращение мое из поездки на Дальний Восток совпало, как я уже упомянул, с самым разгаром бюджетной работы Государственной думы, и мне пришлось буквально без всякой передышки окунуться в эту работу. Государь не уезжал в этом году в Крым.
Бюджетная работа в Думе протекала в этом году в тех же исключительно благоприятных условиях, как и за два предшествующих года.
Бюджет был составлен и подписан мною еще до моего выезда. Впервые за все время существования Думы, с 1907 года, государственная роспись была сбалансирована без обращения к займам для покрытия даже чрезвычайных расходов. Прекрасный урожай 1909 года отразился самым благоприятным образом на всем поступлении доходов, и нажим на Министерство финансов всех ведомств под влиянием этого благополучия дал возможность значительно шире исчислить все расходы. Тон моей объяснительной записки к росписи носил поэтому на самом деле очень бодрый характер и повлиял на самую встречу со мною Бюджетной комиссии Думы, как только я появился в первом, по моем приезде, заседании ее. Помогло и то, что в пределах общего разговора о том, что я видел и слышал и с каким общим заключением вернулся я из поездки, я имел возможность рассеять впечатления представителей Амурской и Приморской областей, которые только повторяли прежние опасения генерал-губернатора Унтербергера, но не смогли опровергнуть моего заявления о том, что теперь его мнение о грозящей нам опасности совершенно изменилось.
До моего возвращения Дума не успела рассмотреть еще ни одной сметы, и с 15 ноября и до половины февраля, за вычетом очень короткого перерыва для рождественских каникул, я опять почти не выходил из Думы, участвуя во всех заседаниях Бюджетной комиссии. Общие собрания были в это время очень редки.
Эти два месяца совместной работы носили на этот раз какой-то исключительный характер. Как будто не было никакой оппозиции. Запросы и замечания, обращаемые ко мне, носили самый мирный и даже лично ко мне предупредительный тон, несмотря на то, что ни Шингарев, ни более крайние его друзья слева не скупились на многочисленные запросы. Обычной придирчивости не было и в самой формулировке вопросов.
Результатом такого настроения было то, что в половине февраля 1910 года Бюджетная комиссия внесла в общее собрание полный свод рассмотренной ею росписи со всеми исправлениями в доходах и расходах, и 12 февраля Дума приступила к общим прениям, занявшим три дня, и уже после 16-го прямо перешла к рассмотрению отдельных смет или так называемых №№ по своду росписи.
Начало общих прений предвещало такое же «именинное» отношение, по выражению одного из остряков Думы, депутата от Симбирской губернии Мотовилова, как и то, которое царило в комиссии.
Я говорил тотчас после председателя комиссии Алексеенко, не пустившего по моему адресу опять ни одной шпильки, и говорил совершенно объективно и спокойно.
Столыпин и большинство министров присутствовали во время моей речи и опять приветствовали меня в павильоне самым дружеским образом. Не было недостатка в очень больших проявлениях симпатий и со стороны членов Думы, в большом количестве заходивших в нашу среду после моей речи. Не было недостатка также и в громких аплодисментах и во время самой речи. Но не успел я сойти с трибуны, как мое место занял и на этот раз мой обычный оппонент Шингарев, а за ним и другие мои друзья из оппозиции, и потекли те же речи, которые раздавались и в два предыдущих года и которых никто не слышал ни от них, ни от кого-либо из представителей оппозиции вообще во время всех прений в Бюджетной комиссии.
Удивляться этому не приходилось, но невольно поднимался вопрос — зачем же молчали они раньше, к чему скрепляли своею подписью вполне корректные протоколы заседаний комиссии, не оставив в них ни малейшего следа своего неудовольствия.
Опять и опять пришлось молчаливо сидеть часами и выслушивать то, чему многие сами не верили, и, конечно, в душе своей сознавали, что поступают неправильно и делают это только для того, чтобы «насолить» правительству, получить одобрительные отзывы своей же печати и наговорить лично министру то, что не имело под собою никакой правды.
Два дня прошли в таком времяпрепровождении. Но когда эти нападки дошли уже до апогея, молчать более не было никакой возможности, несмотря на то, что и оппоненты, как и я, отлично понимали, что из их речей не выйдет ровно ничего и роспись, которую они так критикуют, будет одобрена ими же, да и сами они прекрасно сознают, что она составлена безукоризненно, что наши финансы находятся в отличном состоянии и что весь финансовый распорядок не дает им ни малейшего права на то несправедливое и даже обидное отношение, которое ими опять проявлено.
16 февраля я выступил с моими вторичными объяснениями и не оставил ни одного существенного вопроса из числа выдвинутых моими противниками без ответа.
Я имел, по общему признанию, большой успех. Часто моя речь прерывалась бурными аплодисментами, и, независимо от того, что судьба росписи была давно решена, я имею право и сейчас сказать, что поле сражения и на этот раз осталось за мною, в смысле моральной правоты.
По поводу рассмотрения в этом году отдельных смет Министерства финансов не стоит много говорить. В нем произошло, без всяких изменений, все то же, что происходило и по сметам на 1908 и 1909 годы; но на прениях Думы по
