От имени братьев речь держал Деифоб. Он был краток — похвалил Париса, обращаясь к богам. Приам сказал, что лучше бы ему досталась стрела, настигшая Париса. Гекуба рыдала.
Подожгли поленницу. Животных в жертву не приносили — ни лошадей, ни овец, ни собак. Парису это пришлось бы не по душе, и я настояла. Языки пламени взметнулись, лизнули Париса. Я вздрогнула, представив, какую боль причиняет ему огонь. «Он не чувствует больше боли», — убеждала я себя, но сама не верила этому. Боль — это то, что мы обречены испытывать всегда, даже после смерти. Огонь охватил его, я отвернулась и пошла прочь, не в силах смотреть на это. Но запах догнал меня, запах, который свидетельствовал, что огонь пожирает не дрова, а другую пищу.
Вдруг у меня за спиной раздались крики:
— Остановите ее! Держите! Держите!
Я не сразу оглянулась, а когда оглянулась, то увидела Энону, которая подбегала к костру; ее одежды развевались.
— Прости меня! Прости! — крикнула она и бросилась в костер.
Пламя взметнулось и поглотило ее. Считается, что нимфа не может умереть. Видимо, может, если очень захочет.
— Женщина бросилась в костер! — крикнул стражник.
— Не женщина, а нимфа, — ответила я. — Так она захотела. Ее спасти нельзя, она рассыпалась на первоэлементы.
Я была поражена этим проявлением любви и не понимала, что помешало мне поступить так же.
Я посмотрела на Приама и Гекубу, ожидая утешения, но они отвернулись. Я осталась одна.
LXVI
Когда я вернулась в нашу — теперь мою — спальню, я нашла ее чисто убранной, без всяких следов болезни, залитой солнцем. Только в углу лежали пыльные доспехи Париса.
Завтра, когда костер остынет, белые кости Париса соберут в золотую урну, захоронят в семейной усыпальнице, а потом объявят погребальные игры. Затем все снова вернутся к заботам военного времени, к войне, которая не сулит ничего хорошего троянцам.
А я? Я не знала, как мне жить дальше. Впереди было пусто, как в этой комнате.
Остаток дня я бродила по своим покоям, полуслепая от слез, которые вдруг хлынули потоком. Слуги приносили подносы с едой, но я отсылала их обратно. Я никого не принимала. Время от времени я ложилась на кровать, потому что голова кружилась и комната шла ходуном. Потом вставала и сосредоточенно занималась бессмысленными делами: сортировала клубки шерсти по размеру и раскладывала по разным корзинам. То вдруг высыпала свои украшения на стол, в один ряд клала браслеты, в другой — ожерелья, в третий — серьги, а потом все сгребала в шкатулку, как прежде. Только углубившись в эти занятия, мне удавалось отвлечься от лица Париса, глядевшего на меня отовсюду.
Смогу ли я когда-нибудь восстановить его прежний облик, который любила столько лет, и стереть из памяти ужасное распухшее лицо его предсмертных часов? Оно заслоняло собой прежнего Париса. Отравленные стрелы Геракла украли не только жизнь Париса, но и его красоту.
В оцепенении и бесчувствии я вдруг начинала выкладывать одежду Париса из сундуков на пол. Дрожащими руками я разглаживала складки, расправляла туники, готовила их к приходу хозяина. Я не чувствовала себя сумасшедшей: желание, чтобы Парис вернулся, было столь острым, что казалось исполнимым. Всеми силами души я обращалась к нему и призывала его, упав на одежды, которые еще хранили его запах.
— Елена, вставай!
Я вынырнула из мглистого сумрака — скорее всего, из тумана Аида. Пальцы сжимали ткань. Я лежала на полу.
Появилось дрожащее пятно света — кто-то внес масляную лампу и склонился надо мной.
— Елена, вставай! Как не стыдно! — Эвадна присела, погладила меня по голове. — Как им не стыдно! Бросили тебя одну.
— Да. Парис бросил меня одну. — Я посмотрела в ее глубокие глаза.
— Я говорю про твоих слуг. Как они посмели уйти?
— Я сама их отослала. Я никого не хотела видеть. Даже тебя.
— Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Это опасно для души.
— Что же делать? Я одна, даже когда ты рядом. Никто не может разделить со мной горе.
— Все равно, рядом с тобой должен находиться живой человек, — настаивала Эвадна.
— Зачем отвлекать людей от их дел? Какой в этом смысл? — Я медленно встала на ноги. — Ступай, Эвадна. Мне никто не нужен.
Я хотела остаться в темноте.
Погребальные игры. Я даже не стану описывать их. Разве имеет какое-либо значение, чьи лошади пришли первыми в состязании колесниц, чье копье улетело дальше, чьи ноги пробежали быстрее? Одно показали результаты этих игр: троянцы устали, троянцы измучены, они выступали вяло и неуклюже. Война подточила их силы, как грызуны подтачивают стену. Я вручала победителям призы — доспехи и оружие Париса. Я расставалась с ними без сожалений — они служили мне только тяжелым напоминанием. Шлем Париса достался какому-то упорному юноше, пусть он хранит и чтит его как реликвию.
Первый, самый торжественный, пир прошел по всем правилам. Парис председательствовал на нем, как некогда Троил и Гектор. Боль всех потерь сплавилась в одну скорбь — скорбь о погибающей Трое. Подали любимую еду Париса — жареного козленка и медовые лепешки. Такие же сладкие, как лепешки, произносились речи, за которыми скрывались обвинения — их никто не решался высказать вслух.
Из всех присутствовавших только Приам, Гекуба и я действительно горевали о Парисе. Другие лишь делали вид. Голос Приама дрожал, когда он говорил, что обрел сына для того, чтобы вновь его потерять. Гекуба сожалела о том времени, когда питала отчуждение к найденному сыну, хотя он был рядом, был жив.
— Я бы все отдала, чтобы вернуть те годы, прижать его к сердцу, — шептала она, и мне было невыносимо это слышать. — Отдалив его от себя, я себя же и обокрала. Теперь до конца дней остается рвать на себе волосы.
Я молчала. Слова застревали в горле, которое сжала невидимая рука. Я просто сидела опустив голову.
Урну опустили в усыпальницу и закрыли крышкой. Каково там Парису? Мы ничего не знаем о мертвых, о том, чего они хотят и что чувствуют. Мы знаем только то, что они отличаются от нас, живых. И даже тех, кого мы любили, мы не в состоянии понять.
Когда мы, печальные, возвращались обратно, Приам пошел рядом со мной. Деифоб, старший из оставшихся в живых сыновей, шел рядом с Гекубой.
Как сгорбился и одряхлел Приам! Я вспомнила солнечный день, когда впервые увидела его, сильного и статного, несмотря на годы. Тогда я стояла перед ним рядом с Парисом. Парис с гордостью представил меня. Парис меня защищал!
— Елена! — заговорил Приам. Даже голос его одряхлел, стал тонким.
— Слушаю тебя, отец.
— Теперь войне можно положить конец. — Он взял меня за руку, явно собираясь сказать что-то очень важное. — Парис, который нарушил священные законы гостеприимства — бывает, что в любовном помешательстве человек выходит за установленные границы, — больше не связывает тебя. Теперь ты вдова.
Я напряглась. Значит, он хочет просить, чтобы я принесла себя в жертву и вернулась к Менелаю. К чему еще может сводиться этот разговор? Действительно, причина, которая навлекла на троянцев кару, устранена. Троя может быть спасена.
Приам в затруднении замолчал. Я решила помочь ему. Откуда ему знать, что я умерла вместе с Парисом и моя дальнейшая участь мне безразлична?
— Дорогой отец, не заставляй себя произносить слова, которые тебе произнести тяжело. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы спасти Трою. Я вернусь к грекам. Я вернусь к Менелаю, склонюсь перед ним. Греки вернутся домой.
Что станется со мной — не имеет значения. Пусть Менелай убьет меня. Это будет лучше всего: я воссоединюсь с Парисом.
— Нет, я хотел сказать другое, — ответил Приам. — Ты должна выйти замуж за Деифоба.
— Нет! — Я вырвала свою руку. — Я принадлежу Парису и больше никому.
— Это поможет спасению Трои.
— Каким образом? Лучше всего спасению Трои поможет мое возвращение к грекам.
— Деифоб требует тебя, иначе…
— Что «иначе»?
— Иначе он отказывается защищать Трою.
— Вот как? Значит, если он не получит Елены, он станет предателем? — Я не могла скрыть презрения. — Какого же сына ты породил?
И подумать только, что эти люди смели обвинять Париса в трусости!
— Я породил много сыновей. Среди них несколько героев, — ответил он.
Его ответ возмутил меня, и я хотела сказать, что думаю, но вдруг поняла, что в его словах было горестное смирение: родить так много сыновей, и среди них так мало тех, кем можно гордиться.
— Я не могу стать женой Деифоба, — коротко ответила я.
— Ты должна.
Улицы наполнились людьми, многочисленные прохожие кланялись и приветствовали нас. Разговор пришлось прекратить, но я думала, что дала ясный ответ.
Я сидела в спальне. Мегарон по-прежнему занимали беженцы и воины союзников. Многие из них принимали участие в погребальных играх, и я испытывала к ним благодарность за внимание к памяти Париса.
