— Хорошо, дитя мое, — кивнул Приам.
Гекуба смотрела на меня с печалью. Из-за меня она потеряла Гектора и Париса, а теперь я должна стать женой Деифоба. Она знала, что мое приданое — смерть.
Эти сорок дней пролетели очень быстро, они совпали с наступлением зимы. Холод прятался в городских камнях и оттуда перебирался к нам в тело, в кости. Все краски побледнели, как и закаты, поля готовились к зимнему сну.
Деифоб не утруждал себя ухаживанием, подношением подарков, разговором. Он просто ждал, когда наступит срок и я сама упаду ему в руки, как созревшее яблоко. Все это время я не расставалась с воспоминаниями о Парисе, он по-прежнему присутствовал в моих мыслях, но попыток спуститься к нему я больше не делала.
Настал день свадьбы. Применимо ли в данном случае это торжественное слово? Деифоб вел меня через площадь, отделявшую мой дворец от дворца Гектора. Дул порывистый холодный ветер, вороны переговаривались между собой резкими голосами. Их голоса напоминали крики купцов на ярмарке. Купцы исчезли вместе с мирными днями. Увижу ли я когда-нибудь еще купца?
Мое лицо прикрывало темное траурное покрывало. Деифоб приподнял его, посмотрел на меня с довольным видом и опустил. Если бы я увидела его на рынке или на улице, то, пожалуй, сочла бы красивым. Он даже напоминал Париса тем, как росли золотистые волосы надо лбом.
— Твой траур закончился! — объявил он.
— Мой траур никогда не закончится, — сказала я как можно громче.
— Но теперь у тебя начинается новая жизнь. Теперь ты поплывешь на моем корабле.
— Вот как, царевич? А я думала, ты поселишься в моем дворце.
— Я выразился в переносном смысле, — пробормотал он. — Конечно, жить я буду в твоем дворце.
— Понятно. Значит, я должна относиться к тебе как к своему гостю и гостю моего покойного мужа?
— Нет, ты должна относиться ко мне как к мужу и хозяину. А где я при этом буду жить, совершенно неважно.
Церемония прошла как заведено. Словно неживая, я выполняла все, что требовалось от меня. Мы обменялись подарками. Он надел мне на голову венок из засушенных, мертвых цветов — живые уже отцвели. Он сжал мою руку вековым жестом, которым супруг утверждает свою власть над женой.
На пиру я не могла есть и смотрела, как едят другие, празднуя мою измену Парису. Сердцем я была с ним.
В спальне — той самой, которую я делила с Парисом, — мы остались одни. Деифоб горел нетерпением. Он скинул плащ и притянул меня к себе. Я вырвалась, попросила прощения, сказала, что мне нужно привыкнуть, и, не слушая его, удалилась в маленькую комнатку, которую заранее себе приготовила.
Наутро пришла Эвадна. В руках у нее был плотно закрытый кувшин.
— Это тебе передал Геланор.
Я взяла кувшин и заглянула в него. Там лежала ветка, покрытая шипами. Я вынула ее.
— Осторожно, не уколись, — предупредила Эвадна.
— Яд? — спросила я с испугом: в мои планы не входило убивать Деифоба.
— Вроде того. Но он убивает только мужскую силу. Тебе Деифоб будет не страшен. А военная сила останется при нем.
— О, Геланор стал великим знатоком дела, как я посмотрю! А на женщин эти колючки действуют?
— Не знаю, моя госпожа. Поэтому и предупредила. Когда Деифоб приблизится к тебе, воткни колючку ему в кожу. Даже самой маленькой будет достаточно, чтобы он перестал быть мужчиной.
Несколько ночей прошли спокойно, Деифоб не входил в мою комнату, но его шаги с каждой ночью слышались все ближе. Наконец наступила ночь, когда он распахнул дверь и встал на пороге.
Закрыв дверь на замок, он подошел ко мне.
— Итак, жена, пора начать нашу совместную жизнь.
Я отступила в дальний, темный угол комнаты. Он последовал за мной и обнял меня. От его прикосновения по телу пробежала дрожь отвращения.
— Тебе холодно, любовь моя? Давай я тебя согрею.
— Нет, мне не холодно. — Я приказала телу перестать дрожать.
— О Елена! — прошептал он в забытьи, его руки гладили мои плечи, спину. — Моя жена, моя красавица.
Я стояла неподвижно, ждала, когда его возбуждение достигнет такой степени, что он перестанет замечать что-либо кругом. Скоро он был полностью охвачен пылом собственной страсти. Он шагнул к заветной цели — к постели, потянул меня за собой.
Лежа, он погрузил свои толстые неуклюжие пальцы мне в волосы, перебирал их, прижимал к лицу. Мне стало жаль его: я решила оставить колючки на столике, а Деифоба держать на расстоянии обычными средствами. Но он начал целовать мою шею, потом покусывать, потом навалился на меня тяжелым телом и стал шептать гадости про Париса: как могла я жить с этим трусом, ничтожеством, слабаком! Но теперь все позади, теперь Елена узнает, что значит настоящий мужчина, достойный ее, бормотал он. Я с самого начала должна была принадлежать ему.
— Я это понял, едва увидев тебя, — сопел он, снимая с меня платье.
— Сначала разденься сам, — сказала я.
— Зачем? Мне достаточно задрать тунику, — ответил он, тяжело дыша.
— Так поступают пастухи. Это недостойно троянского царевича. Твое тело — тело воина. Почему же ты прячешь его?
— Оно к твоим услугам!
Он сорвал с себя тунику. Я взяла со столика ветку с колючками и показала ему.
— Эта ветка с моей родины. У нас, спартанцев, свои обычаи. Я должна соблюдать их, иначе наш союз не будет для меня настоящим.
— Делай что хочешь, — прошептал он.
Я коснулась веткой его плеча и осторожно провела ею вдоль всей спины. Колючки оставили крошечные царапины, из которых выступили капельки крови.
— Теперь ты моя, а я твой? Это все? — радостно вздохнул он.
— Почти. — Я не знала, как скоро подействуют колючки, поэтому надо было потянуть время. — Муж мой, у нас в Спарте есть еще один обычай, который выполняют все новобрачные. Они поют гимны Гере, богине семейного очага, просят ее покровительства.
— Ну хорошо. — В его голосе промелькнула досада, но он справился с собой: ночь длинная, он готов пожертвовать несколькими минутами наслаждения, чтобы угодить жене.
Я не помнила наизусть гимнов, посвященных Гере, поэтому импровизировала, нанизывая куплет за куплетом. Звучали они, по-моему, вполне правдоподобно:
— Близко встал передо мной сегодня образ твой дивный, царица Гера! Жертвой чтут тебя, и прекрасный пеплос девы в храм приносят для тебя! Яблоку дева подобна, и высоко, под самой вершиной, ярко краснеет оно! С чем сравнить бы тебя, о жених счастливый? С чем сравнить мне тебя, как не с веткой стройной! — пела и пела я, не отдавая отчета, сколько времени прошло.
— Хватит петь о блаженстве, — решительно прервал меня Деифоб. — Пора его испытать.
Он сорвал с меня платье — он имел полное право. Он задохнулся при виде моей наготы и повалил меня навзничь. Он сопел, мял своими толстыми пальцами мне живот, бедра, грудь.
— О! О! — кричал он от наслаждения, но это не был крик предельного наслаждения, и вскоре он сменился криком недоумения.
Я благодарила богов и Геланора. Я была спасена.
Деифоб оторопел. Недоумение сменилось бешенством, затем смущением. Он отвернулся от меня. Он что-то пробормотал, потом ощупал себя.
Я решила притворяться до конца.
— Деифоб, — прошептала я и заставила себя погладить его по щеке, — благодарю за блаженство.
LXVIII
Понятия не имею, что троянцы думали о моем «браке». Скорее всего, ничего. Их интерес к моей персоне, а также к другим членам царской семьи таял по мере того, как все ощутимее становились лишения осады.
От домогательств Деифоба я избавилась. Несколько раз он предпринял довольно вялые попытки победить свой загадочный недуг — возбудив себя вином или сладострастными песнями, — но, не добившись результата, бросил эти попытки. Вскоре я даже могла оставлять дверь в свою комнатку открытой, не опасаясь его посягательств.
Я сидела у ткацкого станка, но не столько работала, сколько разглядывала свою картину, которая ждала завершения. Окоем, посвященный Спарте, давно был закончен, часть, рассказывавшая о нашем с Парисом путешествии, тоже, а центр пустовал, пока не определилась судьба Трои.
Некогда блистательный и гордый город переживал упадок и обветшание. Все произведения искусства были проданы для пополнения казны, фонтаны высохли и превратились в мусорные кучи, улицы кишели ранеными, вдовами, беженцами, нищими и беспризорниками. Прекрасных лошадей, которые составляли славу Трои-конекормилицы, не осталось, лишь несколько чумазых осликов, тяжело навьюченных, смиренно таскали свою поклажу. Нижний город, который служил достойным обрамлением Верхнему, был разорен греками: они разрушили и сожгли дома и мастерские ремесленников, вырубили сады, увели лошадей.
Но твердыня крепостной стены стояла, как прежде, и возвышались над врагом надменные башни. Цитадель была неприступна, неуязвима ни для подожженных стрел, ни для камней, которые метали враги. Пока стоят стены Трои, Троя будет стоять.
