тогда ни один брошенный ребенок не будет голодать и не подвергнется опасностям уличной жизни – Ника найдет способ защитить каждого.
Я помалкивал: о моих мечтах друзьям знать не следовало…
48
Расставание
Не буду врать, что проснулся рано утром, ведь я не спал вовсе. Ночь провел, готовясь к походу на север. Ашрам был неблизко, и путешествие могло занять не меньше двух циклов. Придется пройти через разные города, через горы и равнины. Каждый этап пути сулил испытания.
Я положил в сумку три фунта сушеного гороха, курагу и финики. Взял выдолбленную тыкву, круглую, как моя голова, и наполнил ее водой. Возможно, в пути не везде встретишь источник, а страдать от жажды не хотелось. Собрал несколько комплектов одежды, скопившейся за время жизни в колонии: все ненадеванное, кроме одного костюма, в котором я совершил вылазку в Высокий квартал. На самый верх легла книга Маграба – та самая, что могла рассказать о тайне моей семьи, и не только.
Солнце еще не встало, однако на горизонте уже забрезжил рассеянный бледный свет, и соседский петух разразился жуткими криками. А я-то хотел уйти потихоньку…
Совесть позволила мне взять лишь пригоршню медных рандов из нашей казны. Эти деньги могли стать серьезным подспорьем в путешествии, однако кто знает, что приключится по дороге? Может и не хватить.
Поразмыслив, я решил изъять из ящика Арфана один золотой. Два – слишком много, внушил я себе. На самом деле два золотых – в самый раз, вот только у меня в голове засел старый стишок о жадности, рассказывающий, что ждет того, кто возжелал лишнего:
Олова горсть
Я у бога прошу.
Сколько ни даст —
Все в кошель я сложу.
Медь, серебро,
Хоть один золотой…
Щедро наполни
Карман мой пустой!
Жадность тебя
До беды доведет,
Полный кошель
Тебе впрок не пойдет.
Брам за тобой
Неприметно следит,
Алчности грех
Божьим оком узрит.
Взвесит тебя
На небесных весах
И за корысть
Покарает в сердцах.
Таким образом, сумма, которую я взял в дорогу, на достаток воробьев не повлияла бы ни в малейшей степени. Другое дело – их душевное состояние… Ника и Джагги окажутся первыми жертвами моего необъяснимого ухода.
Взявшись за угольный карандаш, я предпринял попытку смягчить удар.
* * *
Нике и Джагги
Если вы читаете мое письмо, значит, я уже далеко. Я делал все для того, чтобы вы и остальные воробьи оставшуюся жизнь прожили спокойно. Иной раз приходилось рисковать и волноваться – прошу за это прощения. Знаю: обещал, что никогда не уйду, однако настала пора двинуться на север. Мне пришлось на время глубоко упрятать частичку своей души, а теперь она просится наружу. Север – единственная возможность ее извлечь. Остаться не могу… Позаботьтесь о наших ребятах. Позаботьтесь о любом пропадающем на улицах ребенке – пусть он получит свое местечко в воробьиной колонии. Понимаю, что золото не смягчит ваш гнев, что вам все равно будет больно, но, во всяком случае, вам не придется думать, где раздобыть кусок хлеба.
Может быть, в один прекрасный день я вернусь и ваша боль пройдет.
Люблю вас обоих.
Не пытайтесь пускаться за мной в погоню.
Надеюсь, вы меня простите – даже если не сможете понять. А если не простите – то хотя бы поймете, что я не мог поступить иначе.
* * *
Вспоминая то утро, я сознаю, что письмом скорее пытался успокоить себя, чем своих брошенных на произвол судьбы братьев и сестер. Вроде как снял камень с души, сообщив им о своем уходе. Вот только побоялся взглянуть им в глаза и увидеть их боль. Избежал просьб и уговоров. Нет, все же прощание на бумаге – поступок самый что ни на есть трусливый.
Я знал: если решусь на последний разговор – точно никуда не уйду, и подобного риска допустить не мог.
Расчистив стол Митху, я положил послание посередке. Окинув комнату последним взглядом, заметил старый меч. Солнце в окна еще не заглянуло, однако оружие каким-то образом умудрялось сохранять приглушенный блеск, словно серый, идеально отшлифованный камень – тот тоже будто светится.
При виде клинка моя рука непроизвольно сжалась, снова ощутив в ладони привычную удобную рукоять. Я отогнал от себя непрошеное воспоминание. Как бы ни желал я унести меч с собой, тот лишь привлечет ко мне ненужное внимание. Что подумают кутри, увидев вооруженного подростка? К тому же ни в один попутный фургон меня с мечом не возьмут – пожалуй, решат, что я малолетний головорез.
Клинок остался лежать в своих креплениях на стене. Если уж оставляешь прежнюю жизнь позади, то и напоминания о ней ни к чему. Впрочем, подаренный Митху нож я закрепил сбоку на поясе, прикрыв его от любопытных глаз подолом рубахи.
Завершив приготовления, я туго затянул и перекинул через плечо походный мешок. Спустился на один пролет по лестнице и миновал коридор, в котором находились спальни воробьев. Шел почти беззвучно, издавая едва слышный шорох заскорузлыми ступнями. К обуви я так и не приучился, поэтому двигался с привычной сноровкой, приобретенной от долгого хождения босиком или в тряпичных обмотках.
Еще один пролет – и я наконец перевел дух, оказавшись на первом этаже. Все равно страшно – вдруг даже легкий вздох разбудит тех, кто спит чутко. Я замер, услышав странный звук – словно кто-то возил сухой щеткой по камню, – и тут же обернулся.
У меня за спиной подметала пол, как всегда, безропотная маленькая Кайя. Окинув меня спокойным, ничего не выражающим взглядом, она пробормотала:
– Ты уходишь, Ари-ча.
Я кивнул, и она вздохнула, не сводя с меня глаз:
– Навсегда, верно?
Я кивнул еще раз. Кайя вдруг разразилась целой речью:
– Хм… Они всегда уходят. Улетают те, кто однажды забрался в воробьиное гнездо. Ты, Митху и многие-многие до вас. – Каждое слово она подчеркивала взмахом веника. – Они больше не возвращаются, а маленькая Кайя остается здесь, что бы ни случилось. Когда последний камень в стенах воробьиного дома превратится в прах и все рухнет, исчезнет и маленькая Кайя. Пока этого не произошло, буду присматривать за ребятами.
Такого многословного выступления я от нее не слышал ни разу.
– Спасибо тебе. Они расстроятся, когда встанут и увидят, что меня нет.
– Да, расстроятся.
