на это дело хладнокровно, можно, разумеется, понять трудности, которые мешают совершенству. Прекрасное строение воздвигнуть проще, когда выбираешь материалы по своему вкусу, а не встраиваешь уже готовые части только потому, что они находятся под рукой, не имея возможности их изменить. Многие картины в этой истории срисованы с натуры, и, поскольку я, издавая первую часть, имел совершенно другой план перед глазами, чем тот, к которому меня впоследствии принудило скверное настроение публики, я потерял идеал некой гармонии, которую, хотя бы в общих чертах, набросал первоначально.
Роман «Кинжал»[236] имеет, наверное, при простом воплощении и почти полном отсутствии происшествий, благодаря согласованию характеров, гораздо больше достоинств, чем «Гений»; не желая примешивать ничего чуждого, я создавал части так, как хотел. Они сотворены одной-единственной идеей и должны соответствовать этой проходящей через все действие романа идее больше, чем события и персонажи, чуждые друг другу уже при самом своем возникновении и не связанные прочными родственными либо дружескими узами.
Тем не менее я сделал все, что мог, и бессонные ночи маркиза фон Г**, при записывании его мемуаров, составляют не меньшую часть моей истории. Чтобы описать все те чувства, которые я хотел видеть в своих героях, я должен был часто создавать совершенно новый язык, и все же часто мне не удавалось выразить себя вполне, и я уже почти желал сжечь написанное. Причиной тому, очевидно, недостаток таланта; другие авторы умеют сказать больше, чем чувствуют.
Заблуждается тот, кто думает, что я тут под конец хочу объяснить непонятное через непонятное, даже не позволяя своим читателям усилий самим сравнить сходные вещи и в этом сходстве отыскать ключ. Но редко я столь охотно приходил им на помощь, как, например, в третьем томе (на страницах с 131 по 135[237]), где пытался развить обстоятельства всех событий, как предыдущих, так и последующих, и посему надеюсь, что ничего не упустил и ничего не оставил непроясненным. Я никогда не забывал выражения Вольтера: «Le secret d’ennuyer est le secret de tout dire»[238][239].
Первый отрывок
Мои друзья были изумлены не менее моего. Если бы нас вдруг поразила молния и мы при этом чудом не лишились сознания, то и тогда не могли бы с большим изумлением обмениваться взглядами, чем теперь. Мы были настолько потрясены, что, попытайся Амануэль снова от нас ускользнуть, даже не шевельнулись бы.
С невольным содроганием встретили мы наступление ночи, и окутавшая мир тьма соответствовала нашему состоянию. По небу, меж бледно мерцающих звезд, пробегали сполохи; стояла такая тишина, что можно было слышать биение наших сердец; листва трепетала со столь тихим шорохом, что нам мнилось, будто нас окружает рой духов. Наше существование казалось таким же призрачным.
Дон Бернардо, как наиболее отважный и хладнокровный из всех нас, первым поднял Альфонсо с земли. Граф не дыша наблюдал за этой сценой. На его смертельно бледном лице быстро сменялись всевозможные чувства. Темные подозрения боролись с умершими надеждами. Он был в ярости оттого, что его предали; но в то время как гнев искал выхода, его благородное сердце уже было полно раскаяния; наконец он обнял меня и заплакал у меня на груди.
Альфонсо был тяжело ранен. Помочь ему продержаться еще несколько часов — вот все, что мы могли для него сделать; мы надеялись, что тогда рассеется тьма, разрешатся все загадки и непроницаемая завеса спадет, обнажив каждый мельчайший штрих.
Открыв глаза после долгого обморока, он тут же устремил их на меня. Я стоял достаточно близко от него, чтобы распознать выражение его лица. Это был взгляд умирающего, который неохотно расстается со своим кумиром; взгляд ангела-хранителя, который навсегда покидает своего подопечного, ускользая в иные сферы со сладчайшей надеждой, что величайшее его задание исполнено. Его настроение сообщилось мне и пробудило сцены былых времен; воспоминания нахлынули на меня.
Наконец его внесли в комнату; врачи, которых мы к нему пригласили, объявили его рану смертельной, внутренности его были неисцелимо повреждены. Он спросил о своем состоянии и получил искренний ответ. Его величественная душа прояснилась при этих словах. Мы стояли обступив его постель; он улыбнулся нам, и в улыбке его сквозило надмирное спокойствие. Обернувшись ко мне, он взял мою руку, поцеловал ее и сказал:
— Мой путь пройден, я благодарю вас за все, дон Карлос!
Я не помню уже, что за думы тогда владели мной. Несомненно, они были туманны и исполнены горечи. Альфонсо меня, несомненно, любил, он давал мне это почувствовать при тысяче обстоятельств. Амануэль был мой ангел-хранитель и, по правде сказать, никогда не делал меня несчастным; благодаря его помощи мне бесчисленное множество раз удавалось избежать опасностей, и, если он сопровождал меня по приказу ужасного Союза, я знал его достаточно, чтобы не вменять ему это в преступление. Итак, множество моих представлений за истекшее время должны были измениться; Аделаида также сумела мне показать, что сия возвышенная связь давала мне больше преимуществ, нежели приносила вреда. Все мое существо было охвачено неясной мечтой, я позаимствовал у Союза прекраснейшие идеи, и он был причиной моих сладчайших переживаний, — по крайней мере, он мне их дозволил. Верность и преданность Альфонсо принадлежали мне незаслуженно.
Есть моменты в человеческой жизни, когда мысли сменяют одна другую с особенной поспешностью. Они образовывают тесную взаимосвязь, так что их можно обозреть единым взором. Все сцены прошлого предстали предо мною как единая картина. Никогда после этого не были мои воспоминания столь явственны. В моей душе снова ожила любовь к Эльмире, моей верной, прелестной, незабвенной супруге! Возможно, Альфонсо был причиной моего счастья с нею. По крайней мере, благодаря своей доброй, чувствительной душе, усердию и верности Альфонсо сумел внести свой вклад в мое безмерное счастье. Альфонсо был верным спутником пламенных, всепоглощающих наслаждений моей ранней юности, он присутствовал при восхитительнейших часах ясного домашнего философствования, разделял мои страдания, мои поруганные и обманутые надежды, борьбу, опасности, а также тяготы повседневной жизни. Я видел в нем своего друга; столь искушенное, страстное и чувствительное сердце, как мое, не скоро забывает свои прежние привязанности.
Я обратил внимание на то, как была тронута Аделаида. С самого начала происшествия она следила за нами издали и приблизилась при первом же шуме. Она слышала каждое наше восклицание и, увидев нас, недвижно стоящих возле раненого, поняла остальное. Она заклинала врачей применить все их умение, чтобы продлить жизнь умирающему по крайней мере на несколько часов, и усерднее любого из нас, с
