нашу радость.
С**, вскоре после того как я прибыл в Париж, сделался загадкой для меня и для моих знакомых. Он был постоянно грустен, недоволен, мечтателен и вспыльчив. Часто становился он нам в тягость со своей хандрой и нередко бывал невежлив со своей супругой. Я пытался его разговорить, но он замкнулся в себе. Я заметил, что он особенно охотно разделяет общество Аделаиды; но, не догадываясь об истинной причине, приписывал это сходству характеров и даже надеялся, что в беседах с ней уменьшится его меланхолия. Я не препятствовал их общению, но, напротив, поощрял их дружбу как только мог. Аделаида полагалась на мою уверенность и сближение с другом своего мужа воспринимала как нечто естественное. С—и, однако, смотрел на происходившее совсем иначе; он и дон Бернардо, наверняка сговорившись, всячески препятствовали С** в его попытках к сближению с моей супругой. С**, разумеется, становился от этого только вспыльчивей; он пробивался к Аделаиде как только мог и наконец произвел такую шумиху, что С—и и Бернард сочли своей обязанностью открыть мне правду. Я посмеялся над их подозрениями, однако решил быть внимательней и при случае поговорить с Аделаидой.
Случай этот подвернулся раньше, чем я думал. Когда однажды, по возвращении из одного собрания, я пожелал ей доброй ночи и уже почти разделся у себя в комнате, Аделаида, полностью одетая, вошла ко мне. Слезы лились у нее из глаз, в руке она держала листок бумаги.
— Милая жена, — воскликнул я, — что случилось?!
Знаком я велел своему камердинеру удалиться, и она села рядом со мной.
— Больше, Карлос, я не могу это от тебя скрывать, — сказала она. — Щадить и долее твоего друга значило бы предать тебя. Ты, разумеется, заметил, как ведет себя граф фон С** по отношению ко мне. Взгляни же на записку, которую я только что обнаружила на своем ночном столике.
Она вручила мне листок бумаги, и я прочел:
Не беспокойтесь, прекрасная маркиза, что я выдам некую тайну, не прочитав в Ваших глазах на то согласия. Величайшее счастье — это безмолвная радость. Но возвышенная любовь не всегда испытывает недостаток в словах. Хотите ли Вы завтра вечером в восемь часов у большой липы в саду услышать клятву, которую принес я Вам уже давно своим взором?
Людвиг, граф фон С**
Это был почерк графа — тут у меня не оставалось никаких сомнений. Негодование овладело мною; я швырнул записку на стол, нечаянно столкнув стакан. Тут же вошел слуга и спросил, не позвонил ли я. После сердитого «нет» он удалился; я подумал, что он, должно быть, находится в прихожей. Я овладел собой, обнял супругу и пообещал ей, не прибегая к крайним средствам, все уладить. Я попросил ее только держаться с графом завтра по-прежнему непринужденно и во всем положиться на меня.
Уходя, Аделаида выглядела несколько успокоенной; однако ее душу еще терзали сомнения, и потому она поведала обо всем своему отцу. Он не смог утаить сие обстоятельство от С—и, а тот все рассказал дону Бернардо. Друзья мои пришли к мнению, что вместо моей жены на свидание должен идти я сам, Бернардо же пообещал остальным, что на всякий случай спрячется неподалеку.
Я одобрил их план, поскольку и сам к тому склонялся. В течение дня граф казался спокойней, чем обычно. Наступил вечер. Еще не пробило восемь часов, как я уже был под липой. К моему изумлению, граф тоже находился там. Он был очень серьезен и в руках держал какое-то письмо; он читал его, то и дело целуя. Едва заметив меня, он в ярости распахнул плащ и вскричал:
— Неслыханное предательство! Подлейший из людей! На сей раз тебе не уйти.
Он бросился на меня, обнажив клинок. Я тоже был вооружен, и мне пришлось защищаться. Я только старался не задеть его своей шпагой. Не переставая, кричал я ему:
— Ради Бога, прошу тебя, Людвиг, прекрати и выслушай меня!
Однако напрасно. Он лишь глухо вскрикивал и в бешенстве скрипел зубами. Наконец я выбил шпагу у него из рук и швырнул ее в заросли. Он поднял лицо к небу и стал изрыгать проклятия.
Услышав вскрик позади меня, я оглянулся и узнал красную накидку Бернардо. Он боролся с кем-то в белом; казалось, его вот-вот повалят на землю. Затем он и в самом деле упал. Я, почти обезумев, поспешил к Бернардо. Незнакомец занес над ним кинжал, другой рукой он зажимал ему рот платком. Я молниеносно пронзил негодяя шпагой. В этот миг я узнал Амануэля! Поспешно сорвал я белую повязку с его головы. Альфонсо, мой верный слуга, упал к моим ногам.
Конец третьей части
Уведомление[227]
Я проявил бы черную неблагодарность, если бы не ответил на полученное мною анонимное письмо из Манхейма[228]. Только мое положение помешало мне откликнуться на столь лестные для меня предложения так скоро, как я того бы желал. Но я еще не потерял надежду однажды увидеть свое отечество.
* * *
При сих обстоятельствах позволю себе некоторые замечания. Мне оказывали иногда честь, считая меня автором неких анонимных записок[229], в которых обнаруживали несомненное сходство стиля с «Гением». Но я уверяю, что вот уже три года ничего не публиковал без моей подписи, ставя хотя бы инициалы. Я не хочу присваивать себе заслуги, которых не имею.
В конце концов, я слишком далеко нахожусь от Германии, чтобы поддерживать регулярную переписку с моими литературными друзьями и корреспондентами. Поэтому надеюсь, мне простят некоторую небрежность в этом отношении. Также доставляет неуверенность отдаленность большой дороги. Поэтому я прошу Вас впоследствии все письма для меня адресовать господину старшему горному секретарю Шрётеру[230] на Альвенслебен под Магдебургом[231] или господину книгопродавцу Генделю[232] в Галле.
К., маркиз фон Гроссе
Гарровильяс[233], в Эстремадуре[234].
19 марта 1792 года
ЧАСТЬ IV
Предисловие
Этой частью завершается труд[235], который занимал меня непрерывно на протяжении нескольких лет. Не думаю, что мне было по силам дать образец совершенного романа, но гляжу теперь с удовольствием на творение моих сладчайших часов, в которое я вложил всю душу. Я сказал все, что хотел сказать в этом мире, возвел памятник моим дражайшим друзьям, упомянул врагов с наибольшей мягкостью и обрисовал черты собственного характера, возможно, более точно, чем поначалу верилось.
Если взирать
