иногда по многу часов не знал, чем себя занять, и от нечего делать гулял по саду.
Аделаида тоже любила прогулки, и в саду мы виделись без помехи. Утренние часы ее были неизменно посвящены занятиям, и я избегал заходить к ней в комнату, не желая ее тревожить. Кроме того, мною властвовала непонятная робость. Я догадывался, что нравлюсь ей, но навряд ли это чувство было чем-то большим, чем сестринская любовь.
А я — я любил ее с необыкновенным жаром! С такой преданностью, с таким терпением! Я всегда был слишком горд, чтобы мною повелевали женщины; обычно я сам ими повелевал. Но здесь власти моей наступил конец. Молодая девушка заставляла меня отказываться от убеждений, которые ей не нравились, и направляла поток моих мыслей. Я не имел более собственного «я», потерял все, чем прежде гордился, и случались часы, когда я со слезами оплакивал эту потерю.
Роль сестры давала ей право обходиться со мной с доверительностью, которая лишала меня самообладания. Аделаида призналась мне в своей дружбе, и она в самом деле была ко мне дружески расположена; но любила ли она меня? Она ничем не обнаруживала, что увлечена мною страстно, но всегда была безмятежна, ровна, без каких-либо тайных мыслей или причуд. Я не подозревал о существовании таких женских темпераментов, каким обладала она; как и от любой женщины, я ожидал от нее страстных чувств, которые единственные могли бы сделать меня безраздельно счастливым.
Обычным временем наших прогулок был вечер. Если мы оставались одни, она опиралась доверчиво на мою руку. Мы весело обходили некоторые уголки сада, и целью нашей прогулки была обычно большая дерновая скамья в углу. Когда мы к ней приближались, Аделаида становилась серьезней и серьезней и даже мрачнела. Сходное настроение овладевало и мной. Этот мир был слишком тесен для ее души. Она искала себе пищи для раздумий об ином мире; приближалась ночь и придавала нашим мечтаниям еще большую грусть. Сладостная меланхолия принуждала нас плакать, и мы лили слезы, сами не ведая отчего. Я почти желал умереть и был не в состоянии говорить. Однажды Аделаида прижалась к моей груди, обвила меня рукой и, посмотрев на меня горящим, нежным взором, сказала:
— Милый Карлос, ваша печаль делает вашу сестру несчастной; это хорошо, что вы скоро нас покинете. Но не забудете ли вы меня тогда с легкостью и узнаете ли вы меня в ином мире?
После таких слов уныние мое только возросло, поглощая мои лучшие силы. Аделаида, заметив это, сокрушалась вместе со мной. Барон был тоже весьма огорчен и, очевидно, опасался за мою жизнь. Граф расспрашивал меня с беспокойством, но что я мог ему ответить? Он верил, что я счастлив.
Однажды мы остались в замке одни, и я по-прежнему пребывал в меланхолии. Весь день я был охвачен чрезвычайным волнением и дошел почти до исступления. Взяв ружье, я отправился один в лес и углубился в чащу. Никто не знал, где я блуждал; полдень, когда мы сходились обычно вместе как единая семья, застал меня одиноко сидящим в мечтах под деревом; когда, возвращаясь, я подходил уже к замку, мне встретились на пути слуги, которые были посланы на мои поиски. Успокоив их и отослав прочь, я перелез через парковую стену, чтобы кратчайшим путем через сад пройти к замку. Я имел на то еще одну тайную причину. Близился вечер, а с ним и час, когда Аделаида выходила на прогулку.
Я прошел несколько аллей и в самом деле увидел ее; мечтая, она бродила по саду без цели. Она не сразу заметила, как я приблизился, оттого что разглядывала розу, которую то открепляла, то прикрепляла к платью. Девушка была бледна и взволнованна; она опиралась на мою трость, на которую порой взглядывала. Дойдя до зимней беседки, она низко склонилась, будто в опьянении, диким взором повела по сторонам и шевельнула свободной рукой. Наконец она заметила, что я стою неподалеку от нее, и пошатнулась; я едва успел подхватить ее.
— Боже, маркиз, где вы были? — спросила она меня, быстро овладев собой.
Но в этот момент приключилось новое несчастье. Когда я хотел поддержать ее, ружье, которое висело у меня за плечом на ремне, оказалось между нами; я отвел его с силой в сторону, и курок взвелся, задев о кусты. Я снова сжал рукой ружье, чтобы забросить его за спину и крепче поддержать Аделаиду; оно выстрелило, пуля прострелила мне руку, повредив один палец. Сильно потекла кровь, я поднял руку, и струя попала баронессе на лицо, забрызгав шейный платок.
Но, против моего ожидания, она не лишилась из-за этого чувств.
— Боже милосердный, что вы делаете? — сказала она с некоторым испугом, отвела меня в ближайший павильон, осмотрела рану, разорвала носовой платок, полила на лоскут из флакона и перевязала мне руку. Все это она с боязливой торопливостью сделала в течение нескольких минут. Закончив перевязку, она обняла меня нежно и спросила почти плача:
— Вам очень больно, милый Карлос?
— Руке не слишком, — ответил я.
— Как? У вас еще что-то поранено?
— Я чувствую боль здесь! — сказал я, указывая на сердце.
— Что у вас там? Скажите своей сестре! — Она взяла мою руку.
— Милая Аделаида, заслужил ли я эту доброту и как могу отплатить за вашу нежность?
— Вот и все, что вас мучает? Не заслужили ли вы уже давно мою любовь? И как вы собираетесь за нее отплатить? Разве что только любовью?
— О, тогда я все уже заслужил и за все воздал. Но вы мне еще много, много должны, Аделаида. Разве не истекает кровью мое сердце, растерзанное горем? Ах, как ужасно видеть в спокойной воде свое слабое отражение; тихая, безмятежная любовь для извращенного, ненасытного сердца в тысячу раз горше, чем горчайшая ненависть.
Из глаз Аделаиды полились слезы.
— Вы очень несчастливы, Карлос, — заговорила она несколько мгновений спустя, — если вам недостает моей нежности. Часто, печалясь в тишине, я спрашивала: способна ли я на более сильную любовь, чем на ту, которую испытываю при малейшем помышлении о вас? Наверное, нет. Но чего же вы хотите от меня?
— Чего хочу? Можно ли это изъяснить? Чтобы вы помышляли лишь о моей жизни, которая длится единственно ради вас, и ради вас струится кровь в моих жилах.
— Как? И это все, чего ты желаешь, Карлос? Не тебя ли единственного вижу я в
