— Товарищ лейтенант, — не сдавался Черник, — множество актёров поплатились за скверную голосовую технику. Я сам перенёс несмыкаемость голосовых связок и полгода лечился у профессора Зеемана.
— Так значит, вы не будете орать, Черник? — разъярился Гамачек, — Вы не выполните приказ?
— Не требуйте от меня слишком многого, товарищ лейтенант, — заскулил Черник, — у меня голосовые связки так изношены, что вы и представить себе не можете.
— Черник! — заорал лейтенант, — На работу вы не ходите, и чем строить социализм, скорее тут развалитесь! Я проявил добрую волю и назначил вас дежурным. Но если вы не заорёте, Черник, то я вам что? Я вам устрою! Черник, слушай мою команду: я вам приказываю, чтобы вы заорали! Если не заорёте, это будет неповиновение, и я вас безо всякой жалости посажу под арест! Товарищ рядовой, орите!
— Я заору, — сказал актёр грустно, — но это будет на вашей совести. Вы понесёте вину по отношению не только ко мне лично, но и ко всему чешскому театру!
— Я, Черник, плевать хотел на чешский театр, — ответил лейтенант, — По мне, так никакого чешского театра вообще быть не должно. Так же, как и всех этих миноров, мажоров и пиццикат! Я человек из народа, и на искусство мне плевать, хотя этого вот Алоиза Ирасека в целом уважаю, потому что он написал кучу книг и все толстые. Этот Ирасек, небось, был упорный и трудолюбивый, а вот вы, Черник, себя называете актёром, а внутри такой гнилой, что смотреть противно! Даю вам последнюю возможность. Товарищ рядовой, приказываю вам последний раз — сейчас же и без промедления заорать!
Рядовой Черник сейчас же и без промедления заорал.
— Ну вот видите, Черник, всё получилось, — похвалил его лейтенант, — В армии главное что? В армии главное дисциплина!
Довольный, он пошёл пронаблюдать, чтобы солдаты, убывающие на ужин, не озорничали.
Мимо Черника пробегал Вонявка, прижимающий к груди котелок. Минуя дежурного, он процедил сквозь зубы:«Я вижу, дружок, ты начинаешь продвигаться по службе!»
После ужина была объявлена культурно–массовая деятельность, на которой часть личного состава под руководством ефрейтора Берана пела военные песни, в то время как те, чей музыкальный слух был не на высоте, были завербованы в кружок декламаторов. Каждому был выдан листок со стихотворением Отто Ежека»Пограничный часовой».
В пограничных горах стародавних,В дремучих лесах наших предков славныхНесём мы службу. Дремлет старый лес,Лишь я брожу тут и со мною пёс.Страна, спи крепко! Пой, трудись,К далёким целям гордо устремись.Я, твой солдат, в лесу дремучем бдю,И неприятеля я ни на пядь не пропущу.Хоть в обе руки компас он возьми,Хоть изучи все тропы, стёжки, пни,Он не пройдёт! Ведь я здесь знаю каждый сук,И у ноги моя овчарка, верный друг.Иди сюда, мой Бобик, ночь близка,Златые окна светят нам издалека,А ты смотри, чуть что — ты гавкни»Гав!»Американского шпиона услыхав,Шумит ветвями тёмный лес густой,Я тут стою, и на душе моей покой.Не бойся, Родина, и дальше пой,С пальцем на спуске тебе служит часовой!
Было прелюбопытно слышать мешанину бормочущих, то и дело друг друга перебивающих голосов, бубнящих в высшей степени идеологически выдержанные стихи без какого‑либо подобающего им вдохновения. Даже Душан Ясанек не был примером для остальных. Во–первых, насыщенная дневная программа его изрядно вымотала, а во–вторых он был в известной мере оскорблён. Ясанек предложил руководителю кружка декламаторов собственное стихотворение»На страже сна трудящихся», однако младший сержант Пандула не оценил его достоинств и отдал предпочтение виршам, напечатанным в книге»На боевом посту»с подзаголовком»Чешские писатели ко Дню Чехословацкой армии».
Бойцы, которые петь и декламировать отказались в благостном предположении, что смогут написать письмо, или, по крайней мере, поваляться на койке, жестоко разочаровались. Им пришлось набивать печи опилками, собирать с пола бумажки, убирать помещение и вообще выполнять работу, тяжесть которой должна была им на будущее указать путь к пониманию ценности культурно–массовой работы.
Лейтенант Троник послушал певцов, одобрительно покивал головой при изложении Ежековой поэзии, и после этого созвал комсомольский актив.
— Товарищи, — сказал он, — я вами, как комсомольцами, не доволен. Я изучил отчётные листы и трудовые оценки нашей роты. Грустно, товарищи, что хотя в целом план был выполнен на 113,8%, вы, как комсомольцы, далеко не дотягиваете до нормы. Рядовой Райлих, который был в Иностранном Легионе, работал на 135%! Вы, Покорный, комсомолец, набрали лишь 47%! Рядовой Дочекал, у которого отец был торговец, а мать — шпионка, перевыполнил план на целых семьдесят процентов. Как следует понимать, Кефалин, что вас, комсомольца, оценили всего на 33%? Шимерда, комсомолец, набрал 88%, а Ясанек 28%, причём ещё и выбил себе зубы. Это грустно, товарищи, это очень грустно! Политически неблагонадёжные товарищи стараются, а вы, сознательные члены Чехословацкого Союза Молодёжи, отстаёте! Как вы это объясните нашем трудовому народу?
— Так мы же калеки, — ворчливо возразил Кефалин, — и к тому же не имеем опыта в этой области.
— Вы, Кефалин, не отговаривайтесь! — выпалил лейтенант, — Вас призвали, а это означает, что вы в состоянии выполнять воинские обязанности! И притом, как комсомолец, выполнять их сознательно и с воодушевлением! Вы здесь, Кефалин, на боевой вахте, вот и держите себя соответственно! И остальные тоже!
— Я признан ограниченно годным из‑за физической слабости! — объявил рядовой Покорный, — я эту кирку еле поднимаю. Я под её весом прямо падаю, товарищ лейтенант!
— Слаб только тот, кто сам в себя не верит, а мелок тот, кто выбрал маленькую цель! — продекламировал лейтенант, — Необходимо, чтобы каждый из вас смотрел на себя, как на светоч социализма, указывающий путь остальным! Надо, товарищи, смотреть на вещи политически! Не падать в обмороки и не падать духом! Павка Корчагин, товарищи! Вот это был человек! Думаете, он, будучи комсомольцем, работал бы на 28%? Думаете, он выбил бы себе зубы киркой, Ясанек?
— Наверно, не выбил бы, — допустил редактор»Красного костра».
— Конечно, не выбил бы, — подтвердил лейтенант, — а вы, товарищи, идите и подумайте! Если считаете, что вам нужно внутренне окрепнуть, я вам с удовольствием выдам соответствующую литературу. Хотелось бы на вас положиться, товарищи! Поставленные нам задачи должны быть исполнены!
Напряжённый день, наконец, закончился. Личный состав, сержанты и офицеры отошли ко сну, и резкий, морозный ветер, напирающий на деревяные стены барака, помог им быстро уснуть. Но не у всех была такая возможность. В караульном помещении в форме и в сапогах клевали носом шестеро крайне недовольных солдат. Ещё двоих — Кефалина и слабоумного рядового Сайнера, дежурный по роте Черник как раз отводил на караульные посты. У обоих караульных были автоматы и по восемь патронов на случай, если какой‑нибудь безмозглый диверсант попытался бы проникнуть в лагерь.
— Сайнер, балда, — сказал Черник, — ты смотри мне, не застрели какую‑нибудь бабку, которая пойдёт мимо тебя по шоссе!
— Не, — захихикал Сайнер, — я ей сперва закричу»руки вверх», и повторю три раза. И только потом буду стрелять!
— Он же полный дурак, — зашептал Кефалин, — может, заберёшь у него патроны?
— Никто не может от меня требовать, — сказал Черник, — чтобы я разоружил часового нашей народно–демократической армии!
Тут он снова повернулся к Сайнеру.
— Ты, бестолочь проклятая, — мягко обратился он к нему, — Ты на свой автомат даже не взглянешь, и будешь ходить вдоль ворот от вон той будки вон туда к дереву. Когда придёт диверсант, пошлёшь его в задницу.
— А если он не захочет? — озадачился Сайнер.
— Сбегаешь за мной в караулку, — ответил Черник, — я приду и разберусь. Только, ради Бога, не стреляй.
Сайнер выглядел несколько разочарованно, но не отважился протестовать. Черник с Кефалином отошли на противоположный конец лагеря. Перед ними белел заснеженный луг, а за ним проступали очертания яновицких домиков. В некоторых из них до сих пор царила вечерняя семейная идиллия, о чем говорили огоньки настольных ламп и люстр. Кефалин повернулся лицом к лугу и поднял воротник бушлата. По левую руку от него стоял небольшой лесок, по правую журчал ручей. Поток воды кое–где исчезал подо льдом, но в целом весьма успешно противостоял замерзанию, хотя ртуть в термометре упала до добрых пятнадцати градусов ниже нуля.
— Ну, помогай тебе Бог — сказал Черник, — и не стой на одном месте, а то примёрзнешь, и мне будет лишняя работа.
— Скажи, чтобы меня пораньше сменили, — попросил его Кефалин, — это занятие не для меня, а кто другой был бы рад. Жалко, что с нами не призвали Павку Корчагина!
— Кого?
— А, ты его не знаешь, — ухмыльнулся Кефалин, — потому что ты не комсомолец.
