— Это чтоб разврата не было, — так объяснил табличку Андрей.
Зато здесь были чистые простыни — прачечная находилась как раз напротив нашего номера!
Плотно поужинав, мы стали разбирать сумки и развешивать вещи для просушки по всему номеру. За окном хлестало.
— Да… — Андрей отдернул штору, посмотрел на освещенный мокрый двор, — влипли…
Мне оставалось только согласиться с ним. Влипли, так уж влипли. По полной. Впрочем, где наша не пропадала?
Мы одновременно пожали плечами, посмотрели на часы и разбрелись по кроватям. У каждого из нас в эту минуту в первый раз закралось сомнение, что мы знаем, что делаем.
Зачем мы ехали именно на Алтай? Все очень просто — в прошлый раз там была сказка: жара, такая, что двигатели наших «Уралов» плавились, а Андрею приходилось привставать на подножках, чтобы ветер из—за щитка хоть как—то охлаждал разгоряченное лицо. Синее—синее небо над головой, такое глубокое и высокое, что и не верилось, простор ярко—желтых песков, рыжая степь, фиолетовые, сияющие снегом горы на горизонте. Нависающие над скалами ледники и кислотные зеленые озера в горах, серые, мутные реки на сверкающих, как лед, белых каменных ложах — это нельзя было забыть. Мы литрами пили сладкий грушевый напиток, на остановках Андрей учился играть на алтайском камусе, а по вечерам пили чай со здешним, душистым, таким, что сводило скулы от одного только запаха, медом. Мы вернулись тогда домой, объеденные миллионами комаров, обуглившиеся от близкого горного солнца, пропахшие горными травами и запахом бензина. Мы вернулись уже чуточку печальными, потому что знали — Алтай остался уже где—то далеко позади…
Наверное, мы поехали туда еще раз в надежде повторить сказку, еще раз почувствовать очарование, которым были охвачены оба целый месяц. Увидеть еще раз тот странный, песчаного цвета пик возле Ини, и белые пески Ташанты, и скалы над тусклым жемчугом Чуи… Мы уснули, убаюканные собственными мечтами, а над гостиницей всю ночь неслись и неслись черные, рваные тучи…
Глава четвертая
И не введи нас во искушение…
— Слышали прогноз погоды? — первым делом спросил Андрей утром у администраторши.
— Плюс десять—тринадцать, дождь, — не задумываясь, ответила она.
Мы с отчаянием смотрели за окно — дождя не было, но все вокруг было серо, мокро, тускло и неприглядно. Мы быстро, но весьма плотно позавтракали, оделись в просохшую одежду и, ловя на себе удивленные взгляды, снова перетаскали вещи вниз. Андрей подогнал мотоциклы со стоянки, и мы сначала смазали цепи, а потом навьючили наших лошадок. Все время нас критически разглядывали вальяжные, сытые «дачники». Они выходили из дверей кафе, сыто отрыгивая, ковыряясь в зубах кто зубочисткой, а кто и вовсе — пальцем, с презрением смотрели на грязные мотоциклы и заляпанные переметные сумки. Дамочек брезгливо передергивало, ведь они ненароком могли запачкать свои розовые брючки о наши сумки.
— Во придурки… — так и слышалось за нашими спинами, однако никто так и не решился сказать это вслух, так, чтобы можно было вызвериться в ответ.
Мы выехали, не ожидая от погоды ничего хорошего. Ничего хорошего мы уже не ожидали и от попутчиков. Гусь свинье, как известно, не товарищ.
Все равнины после Красноярска пролетели за несколько часов. Ачинск, Боготол, Мариинск. Сухими мы оставались только первые пятнадцать минут. Потом пошел дождь, и мы снова вымокли. Однако днем было не так холодно, как ночью, и мы ехали, стараясь нигде не задерживаться. Ближе к Кемерово машин стало больше. И тут я в полной мере ощутила, что значит ездить на японском мотоцикле. Дело в том, что на «Уралах» мы всегда или почти всегда ездили чуть—чуть медленнее, чем все остальные, кого приходилось встречать на дороге. Нас обгоняли — иногда нахально стараясь «подвинуть», иногда всем своим видом показывая, как мы тут всем мешаем, однако «Уралы» наши смотрелись настолько внушительно, что большинство предпочитало держаться подальше. А тут мы оказались в самой гуще событий. Мотоциклы спокойно шли сто десять — сто двадцать, при желании их можно было раскочегарить и до ста тридцати километров в час. Быстрее — уже не хватало реакции отслеживать меняющуюся на дороге обстановку. Ведь все остальные тоже неслись со скоростью сто десять—сто двадцать, а то и сто пятьдесят километров час. И теперь мы оказались не мешающимся под колесами «старичками», но конкурентами, которых нужно было во что бы то ни стало обогнать! Более того, мы были мотоциклистами, а значит, на нас можно было, да и нужно было как следует отыграться, ведь мы были беззащитны перед металлом автомашин, следовательно, были более осторожными.
Наверное, тут надо рассказать об отношениях между автомобилистами и мотоциклистами вообще. И если отслеживать возникновение мифа о «плохом, грязном байкере», то без подробного анализа именно этих отношений не обойтись. Я к анализу не склонна, я — человек эмоций, поэтому могу сказать немного — никогда, ни разу в своей жизни я не ощущала со стороны автомобилиста нормального отношения. Желание выпихнуть, подвинуть, подрезать, одернуть, показать, кто на дороге хозяин, в общем, желание убить тебя во что бы то ни стало — вот основа отношения владельца машины к мотоциклисту. Вы думаете по—другому? Ну—ну. Тогда оставьте тепленький салон и сядьте на мотоцикл хотя бы на пару недель.
Причина этого отношения неизвестна. Страх? Я — не байкер, не мужчина, я не представляю опасности даже для самого неуверенного или слабого из них. Но все же они меня боятся. Боятся и ненавидят. За что? Я не знаю. Но меня выталкивали с дороги, когда я только—только начала ездить, и моя скорость не превышала пятидесяти километров в час, меня притесняли, когда я уже, осмелев, иногда даже слишком, гоняла за «соточку». Сейчас эта ненависть достигла апогея. Я стала потихоньку притормаживать, когда поняла, что «Тойоты» и «Ниссаны» проносятся мимо, задевая рукав моей крутки зеркалами.
Наверное, немалую роль играла зависть. Помню, как с сожалением смотрел на наши мотоциклы совсем еще молоденький сосед по гаражам. Он качал головой:
— Эх, мне бы такой! Да только не могу я так… Поездил как—то раз, не могу. Опасно. Везде столько машин! И все носятся, как ненормальные.
В общем, я думаю, отрицательное отношение появлялось не столько из—за зависти материальной, мол, у меня всего—то десятилетняя иномарка, а парень, вон, мотик себе позволить может! Они сразу представляют себе, что к этому мотоциклу у тебя обязательно есть джип, и квартира, и загородный дом, и красивая жена. Ведь, по их представлениям, позволить себе мотоциклы могли только те, у кого все это уже было. Они и знать не знали, что можно голодать, но ездить! Неприязнь возникала еще и от засвисти к тому, что мотоциклист, по соображению автомобилиста, был «оторвой», ненормальным, тем, кто мог позволить себе жить не как надо, не как диктуют условия, не как требует жена, а так, как ему самому этого хочется. И быть может, тут—то и появлялась ненависть — ненависть к человеку, который может делать то, что тебе недоступно.
В разных умных книжках говорилось о том, что мотоциклист должен контролировать мотоцикл, а не наоборот. Это говорилось не об «Уралах». Потому что «Урал» никогда ни к чему седока не провоцировал и не мог этого делать в силу своих ограниченных возможностей. Ну, не создан он для езды! Он создан для дефилирования. Медленного или не очень, красивого или нет, неважно. Но гоняться на нем с другими машинами нет никакого смысла — вы проиграете. Тут же ты сразу понимал — могу! А если «могу» уже есть, то сразу же появляется «надо». Наверное, автомобилисты чувствуют то же самое. А еще они не могут быстро ехать по ямам, и все время тормозят в поворотах! К обеду ненависть стала обоюдной. Я нахально сигналила, если мне мешали проехать, и грозила кулаком вслед, если меня подрезали.
— Разойдитесь, морды! — орала я, что есть мочи. — Шевелитесь, толстые, все равно не разъедетесь здесь! А вот я — проскочу! По обочине! Видали? Вот вам! Вот так! И вот так еще!
Андрей вытворял то же самое где—то далеко впереди. Злость, пришедшая на смену вчерашнему унынию, заставляла нас ехать вперед быстрее, быстрее, еще быстрее! Сверху лило не переставая, вода растекалась по стеклу шлема, размазывая автомобили в темные пятна. Руки и ноги окончательно замерзли. А перед Кемерово меня бортанул какой—то тип на грузовой «Газели».
До города было недалеко, и поток машин вдруг стал довольно плотным. Я заметалась, зажатая со всех сторон — обогнать впереди идущий рослый джип не удавалось, сзади напирали, кто—то нахально обошел меня справа…
Дорога в этом месте поворачивала направо, я же шла, держась осевой линии — так мне было хоть что—то видно. Но в повороте, чтобы рассмотреть, есть ли на встречной полосе машины, мне пришлось сместиться к обочине, чтобы выглянуть из—за вереницы автомобилей. Ехавший сзади на «Газели» чудак решил, что… Впрочем, я не знаю, что именно он решил — что я ему добровольно уступаю дорогу, или что я решила просто взять, да и съехать с трассы под обрыв, но он поддал газу, и я вдруг поняла, что на меня надвигается белая стена «Газели». Уходить в сторону я начала загодя, зная по опыту, что многие водители не чувствуют габаритов своих машин. Белое вдруг придвинулось близко—близко, так, что я внезапно ощутила дыхание смерти, как бывало уже не раз — порыв чего—то холодного, а потом — словно кто—то невидимым жестким крылом отстраняет, отводит тебя в сторону — в первый раз такое было, когда где—то в Иркутске на оживленной трассе вдруг из—за автобуса вынырнул несущийся на бешеной скорости УАЗик, а я, растерявшись от неожиданности, просто стояла и смотрела, как приближается ко мне его боковое, прикрепленное на черном, изогнутом кронштейне зеркало — оно было как раз на высоте моей головы. И тут — кто—то твердой, холодной рукой словно провел черту между ним и мною. Словно вдруг между нами оказалось невидимое бронированное стекло, — и УАЗик пронесся мимо, истерично сигналя, и водитель орал что—то матерное…
