— Саня, ну ты посмотри-ка, что-то не сходится! Подружки сказали, она болеет и они её поддерживают. Поэтому стабильно не ходят на химию.
Моё дыхание участилось. Я смотрела на потолок, на стены, куда угодно, и в конце концов всегда возвращалась взглядом к нему. Он смотрел на руку Сан Саныча на мне как на что-то неприятное, с отвращением. А потом перевёл взгляд на моё лицо.
И его взгляд изменился — так, будто он не ожидал увидеть моё смятение и оно поцарапало его.
Он смотрел долго, будто примеривался, прицеливался, оценивал. Будто ему стало интересно.
Голубые глаза — кажется, так мягко, васильково. Поэтому мне только показалось, что он смягчился.
— Насчёт подружек не знаю, Юдину оставь.
Юдину-оставь-Юдину-оставь.
Пошёл ты со своим «Юдину-оставь».
*
Близилась конференция, и поэтому мы стали видеться чаще — статья, презентация, макет, столько всего… Порой мне казалось, что он смотрит на мои синяки под глазами, будто видит, сколько тональника я нанесла, чтобы их скрыть. Но скрывала их я превосходно. Я вообще скрывалась превосходно, как и любой подросток — лёгкие перекусы, чтобы не падать в голодные обмороки, мятная жвачка от запаха сигарет, но так как в этой истории всегда было «но» — порой мне казалось, он проходил мимо и замирал, стреляя насмешливым взглядом: запах сигарет, Юдина, я всё чувствую, попалась.
Только одно я не могла скрыть — казалось, оно вырывалось из моих костей, как уродливое чудовище, как крик, но я заталкивала его обратно, прятала от чужих глаз подальше, давила, чтобы самой не чувствовать.
— Юдина, зайди ко мне после урока, — сказал он, лениво сидя на своём месте, когда мы все готовились к физике в кабинете. И я пыталась вдохнуть. Но опять это «зайди ко мне». Будто он патрулировал свою территорию.
Вера ничего не говорила, только косилась на меня. Я перестала жаловаться, перестала материть его — я вообще запретила себе произносить его имя даже в мыслях. Перестала смотреть на него лишний раз, потому что кое-что уже подозревала насчёт себя — как подозрение на рак, от которого у тебя уже спирает дыхание. Поэтому ты застреваешь в стадии отрицания.
Даже Вера ничего не сказала, а вот остальные судачили. Я слышала их шепотки. Внезапно моя личная жизнь стала так всех интересовать.
— Чего это он постоянно зовёт её к себе? — я услышала шёпот прямо позади себя.
Красильникова. Конечно, Красильникова, будь она неладна.
Это звучало как выстрел в самую болевую точку. Особенно гнусное хихиканье, которое последовало за этим.
Когда меня уязвляли, я становилась невыносимой. Я хотела разрушить весь этот мир.
Поэтому я вскочила и повернулась прямо к ней — к её крашеным в вульгарный красный волосам, к её хитрым глазам, к её… обыкновенному мещанству.
— Тебе есть что мне сказать, Красильникова? — громко спросила я, глядя прямо ей в глаза. На нас оглядывались, мне было плевать. На меня всегда оглядывались. Я всегда была в стороне — просто невозможно не оглянуться.
Вот только если я не боялась этих взглядов, то Красильникова начала оглядываться. Как бы кто не подумал чего. Как бы то кто не подумал, что она смешная. Когда ты в стаде, всегда страшно из него выбиться. Хорошо, что я никогда не была там.
— Тихо, Юль… — Вера, как всегда, схватила меня за ладонь, пытаясь утихомирить. Плевать. Плевать.
— Да вот просто. Стало интересно — почему вы стали так близко и часто заниматься с СанИльчом физикой. — Она попыталась не сдуться. Попыталась ответить мне тем же. Даже смотрела так, будто принимает вызов. Как же смешно.
— Все свои намёки можешь высказывать мне прямо в лицо — или страшно? — издала я презрительный смешок.
— Чего бояться? — напряжённо засмеялась она, и я, как собака, сразу почувствовала страх.
И если начинался разговор очень тихо — по крайней мере, свои скабрезные мысли Красильникова говорила вполголоса, чтобы Александр Ильич не дай бог не услышал (и знала бы она, в чём он меня обвинял), то теперь его слышали все.
— Что я от твоего лица ничего не оставлю, — я говорила громко, и мне было плевать на испуг Веры. Мне было плевать, что и он нас слышит — я кожей чувствовала его взгляд, полный любопытства, и знала, что ему тоже плевать — настолько, что он ничего не сделает. Только будет смотреть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Красильникова засмеялась.
— Не, ну вы слышали? Она мне угрожает. СанИльич, вы слышали? Скажите ей!
— Юдина, успокойся, — я знала, что он скажет это так. Таким тоном. Ленивым. Лишь потому что того требуют формальности — а он их вроде как выполняет. И я знала, как он на меня смотрит. Как на зверушку из другого мира, которую он купил, и теперь смотрит, что она вытворяет. И ему интересно, и он не хочет, чтобы это заканчивалось.
Я была его зверушкой. Это почувствовали даже такие, как Красильникова. Им было интересно. Почему я постоянно кручусь возле его стола; почему он постоянно — Юдина, Юдина, Юдина; почему меня отмазывают от директора, почему, почему, почему.
Ведь ничего не было, но всё равно было чёрт-те-что.
Мне надоело быть зверушкой.
Я выбежала из кабинета.
Прелесть маленьких городов и маленьких школ, что там нигде нет камер, нигде нет лишних глаз — ты просто можешь спрятаться за школой, достать из-под вашего камня пачку сигарет, в которой первая была перевёрнута (на счастье) и закурить. И задышать, спрятавшись за деревьями.
Я задышала. Я захотела сбежать — не впервые, не в последний раз. Я не знала, что со мной творилось.
Вдруг — чужие шаги, размеренные, чеканые. Я запаниковала, собираясь уже выбросить сигарету, но он оказался быстрее.
Теперь нас точно посчитают кем-то, кем мы не являлись и кем не могли являться.
Ну зачем, он, зачем?..
— Пришёл покурить. А тут ты, Юдина. Как нехорошо. Покурим вместе? Выдохнешь, успокоишься.
Не так. Всё должно было быть не так.
Он не должен был мазать меня насмешливым взглядом, будто ему очень нравилась эта игра — он должен был отчитать меня, должен был отправить меня к директору, много что «должен был».
— Чего вы от меня добиваетесь? — резко спросила я, взмахнув волосами и подняв подбородок. Голос у меня почти дрожал — если нет, так дрожало нутро.
— Ты о чём, Юдина? — он усмехнулся так, будто мои вспышки ярости нравились ему. И я чувствовала, чувствовала что-то близкое к интересу в его глазах. Что-то близкое к интересу, когда он смотрел на мои пальцы, на мою шею, на мои волосы. А я ненавидела неопределённость. Между нами она висела в воздухе знаком вопроса.
Он смотрел так, будто ждал этой вспышки ярости. И это было так неправильно.
Мне хотелось поставить точку после первой буквы его имени, выставить его за скобки, потому что я не могла вынести его всего, целиком, не могла ни слышать, ни смотреть на него, а он как назло, как в насмешку, пихал целого себя мне в сердце, как пули.
Девятнадцать граммов железа — и в сердце.
Я злобно затушила сигарету носком ботинка и ушла, не сказав ни слова. В спину меня ударило его хмыканье.
Мне так хотелось показать ему средний палец, что я еле сдержалась.
Комментарий к О неправильных шкурах, «но», сигаретах и сплетнях
хей, привет, это опять я. и мне очень интересно: как вам юля? какой вы видите её, как вы к ней относитесь? как вам физик?
давайте поболтаем.
========== О погрешностях, первых влюблённостях и поражениях ==========
Я раньше не задумывалась о любви. Я знала, что любовь числилась в списке психических заболеваний, знала, что любовь — как маленькая погрешность, которая портит точную и ровную статистическую вероятность. Погрешность, которую редко учитывают.
А зря. Потому что маленькая погрешность, которую игнорируют, может превратиться в огромную катастрофу.
Утром того дня — дня икс — меня мутило так, как ещё никогда до этого. Я скручивалась в морской узел над унитазом, выносила мозг Ире, которая пыталась запихнуть в мой рюкзак побольше бутербродов, переделывала макияж три раза, потому что периодически меня накрывало нервами, и из глаз катились слёзы; прокручивала в голове презентацию и вскрикивала, когда забывала слова.
