День конференции.
— Меня тошнит, — жалобно пропищала я, тоскливо глядя в окно машины Гены на серое небо и деревья, сливающиеся в ржавое пятно.
— Влюбилась, что ли? — весело спросил Гена. — Бабочки мешают?
— Какие бабочки, Гена? — со слабым, но всё же негодованием спросила. Я не могла сосредоточиться — в голове был туман, а в теле колко и тяжело, как будто сквозь него пропустили высоковольтное электричество.
— Ты как будто не на конференцию едешь, а на свадьбу. Твоя мать когда на свадьбу с Евгеньком ехала — так же тряслась и истерила, все нервы нам измотала. Когда она в ЗАГСе сказала нет, мы думали, твой дед до небес взлетит, — на лице Гены бродила лёгкая, полугрустная улыбка, возникающая каждый раз, когда он вспоминал маму. Он единственный, кто вспоминал о ней хорошее.
Так кем она была — моя мама? Хорошим или плохим человеком?
Я посмотрела на своё белое платье со строгим чёрным воротником. И фыркнула. Если замуж, то только за физику. Свадьба — слишком большая погрешность.
— Как же они тогда оказались с папой женаты, если она сказала нет? — отстранённо спросила я, следя за скатывающейся по лобовому стеклу каплей. Её тут же стёр дворник, не дав дожить свой век тихо.
— Она умоляла твоего деда забрать её оттуда, — хохотнул Гена. — Тогда твой папа и полысел — за один день. Чего мы только не делали, чтобы уговорить её — говорили, что всё уже готово, ресторан, лебеди эти дебильные. Она всё ни в какую — сбегу да сбегу. Уговорил её дед.
— Дед? Он же ненавидит папу, — из моего рта вырвался смешок.
— Он хотел её наказать. Сказал, что она совершила ошибку, до конца своих дней будет о ней жалеть, поэтому помогать он ей не будет. Он же говорил — она не послушала. Про фамилию говорил - ну, ты его знаешь. Если она Юдина, значит, должна идти до конца.
Юдина. Это фамилия деда. Мама после свадьбы не поменяла её и передала мне.
Это было похоже на деда. Он не прощает ошибок. И я считала это справедливым — поэтому так боялась ошибаться.
А что, если я всё же это сделаю? Он вычеркнет меня из семьи, как маму?
Я пыталась её ненавидеть, пыталась быть её противоположностью. Но проблема была в том, что мне всё равно постоянно говорили, как я на неё похожа, что бы я ни делала.
Машина остановилась возле школы, и я сделала глубокий вдох. Я должна была собраться — направить всё своё электричество в венах так, чтобы их убило током.
Я собралась выходить, но Гена дёрнул меня за руку.
— Не волнуйся, доця. Всё у тебя получится. Не показывай им свой страх — они как псины. А ты у нас и так королева, и они это поймут.
Утром Ира не сказала мне ничего, кроме сухого пожелания удачи, отец и вовсе спал. И мне не нужны были подбадривания, комплименты тем более — их в моей жизни было так мало, что после них у меня крутило живот, словно я съела что-то не то. И я неловко улыбалась, мечтая раствориться в воздухе. Я терпеть не могла ласковые слова.
Так же меня тошнило и от любви в голубых глазах Гены — то ли этот ингредиент был просто не для меня, то ли его было слишком много. Тогда я хлопала его по плечу и сбегала, сбегала, думая, что мне и без этого хорошо. Оно, может, и хорошо, но просто не для меня. Просто далеко, непонятно и некомфортно, как звёзды в космосе. От них чувствуется только холод.
Мне хотелось бежать прямо по битому стеклу, подальше от этого — и ближе к чьему-то сердцу, что было больше похоже на кусок льда.
Я думала, что мне стало легче, но когда мои глаза наткнулись, как на айсберг, на высокую фигуру в тёмной куртке, раскуривающую красные мальборо возле автобуса, который должен был отвезти нас в аэропорт,
Крылья бабочек, видимо, сделанные из лезвий, снова начали резать стенки моего желудка.
Вот они, вот они, мои бабочки, — хотелось засмеяться Гене в лицо, глядя на невозмутимого и слегка растрёпанного Александра Ильича.
— Готова, Юдина, побеждать? — спросил он, и вот они, ножи, мечи, издевательские дула в его арктических глазах. Вот что мне нужно было вместо бабочек и ласковых слов.
Он скользнул взглядом по моему платью, прикрытому чёрной кожанкой, сверху — от горла, и вниз — до бёдер и не усмехнулся. Он отвернулся, будто я ничего не значу. А я едва не ответила, что готова только умереть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я уже чувствовала себя проигравшей.
*
Мы должны были ехать четыре часа на автобусе до аэропорта, а потом ещё лететь столько же до Новосибирска.
В автобусе мы сидели рядом и не разговаривали, конечно же. Я отвоевала себе место у окошка и жалась к стене, лишь бы не касаться плечом его плеча. Он сидел расслабленно, но смотрел только вперёд. Ни разу на мой профиль. Как и я. На это в моей голове был запрет.
— Ты дрожишь, — сухая констатация факта, сухой сканирующий взгляд, убеждающийся в правоте.
— Нет.
И тут же чихнула в себя.
Почему, чёрт возьми, нельзя включить печку?
Я ненавидела то, что я всегда мёрзла, всегда и везде. Пальцы сжимались и разжимались в карманах, безуспешно пытаясь согреться.
— Малолетней дурочки ответ, — вдруг хмыкнул он, а я обратила на него взгляд оскорблённой невинности.
Он смеялся глазами, будто ждал моего вопроса: «Как вы можете?»
На колени мне упала его куртка. Тоже кожанка, только на несколько размеров больше. Без каких-либо слов.
Если бы он что-то сказал, я тогда точно бы умерла. А так — всего лишь задохнулась на несколько секунд, будто воздух вошёл не в то горло. Я скоро разучусь нормально дышать. Правильно.
Мы играли в слова, и это тоже ощущалось как воздух не в то горло.
— Любовь, — сказал он после того, как я буркнула «астрал». И уголок его рта поднялся вверх — ну давай, давай, я хочу увидеть твою реакцию.
— Война, — мой ответ полон вызова.
Я видела, как он прятал усмешку в сторону. Видела, как он прятал взгляд, но когда он оказывался на мне, это хоть и всё ещё ощущалось неправильно,
всё равно было острыми крыльями бабочек. Всё равно — амперы и вольты. Он их не мог спрятать, они просто чувствовались, потому что с каждым разом он смотрел всё дольше.
А я — всё меньше и быстрее. Но это были две стороны одной медали, так что.
*
Мы прилетели к вечеру, и я сразу же возненавидела Новосибирск, ещё более холодный и мокрый, чем наше Черёмухино. Нас поселили в маленькой гостинице, которая была больше похожа на очередную панельку, в соседних комнатах. Конференция должна была быть в Новосибирском государственном университете, который был виден из моего окна, через несколько часов, и я так устала, что даже не волновалась.
Мне было некомфортно в больших городах (большие — это те, которые больше нашего с населением в несколько тысяч), я боялась потеряться. Было некомфортно на конференциях без деда, особенно сейчас, когда возле стойки толпились иногородние школьники. Их было не то что бы сильно много, но я потерялась. Обычно на таких мероприятиях меня окружали более взрослые люди, и — парадокс — я чувствовала себя более свободно.
А когда я терялась, моё лицо принимало вид высокомерной, слегка брезгливой маски, и спина выпрямлялась до хруста.
Мы с Александром Ильичом поели и выпили кофе в ближайшей кафешке в Академгородке. Оба утомлённо молчали, изредка обмениваясь дежурными фразами. Он лениво осматривал учителей, я — скользила надменным взглядом по своим ровесникам. Они все — и ученики (в основном, мальчики), и учителя (в основном, женщины среднего возраста) — держались вместе, мы же — особняком и больше напоминали пару. Это добавляло мне нервозности, а я, когда нервничала, начинала злиться. Меня бесила парковка, видневшаяся из окна. Александра Ильича, по его виду, не бесило вообще ничего и вообще никогда. Он закинул руку на соседний стул и спокойно попивал свой кофе.
— Они собираются напиться сразу же, прямо тут? — сардонически поднял он бровь, глядя на смеющихся учительниц, которые уже открывали бутылку шампанского. Я раздражённо стукнула чашкой по столу, заставив его обратить на меня взгляд, уже полный насмешки. — Что такое? Руки от волнения дрожат?
