представить. И что вы думаете? Он был казнен, подобно Грему Грину, ненавидевшему
Германию? Арестован? Получил публичное порицание со стороны официальных лиц?
Нет, нет и еще раз нет! Он по-прежнему благоденствует в Москве и смеет в глаза
смотреть пушкиноведам. Нет, Вальдемар, поплатитесь вы за свою мягкотелость! У
нас бы эту пархатую тварь как собаку на двери его же дома повесили!
Наша беседа была прервана несколькими декламантами, которые в ярких кафтанах
гетеанской эпохи шагали на анфиладе залов, громко декламируя:
Скоро встречу Рику снова,
Скоро, скоро обниму.
Песня вновь, плясать готова,
Вторя сердцу самому.
Ах, как песня та звучала
Из ее желанных уст!..
Столь же разодетые служанки разнесли по гостям маленькие бокальчики с каким-то
напитком типа глинтвейна на основе вишневого сока. Вечер близился к концу.
На этом заканчиваются мои германские воспоминания. Помню еще только
разглагольствования Харальда по пути домой:
— Европе очень повезло, камрад (это словечко и манеру его произносить он явно
позаимствовал у отца), что мы взяли ее под свою опеку. Двадцать лет — от Версаля
до Мюнхена — она катилась в никуда. Если бы не германский гений, Европа сейчас
была бы пустыней, по которой разъезжали бы цыганские кибитки. Но мы положили
конец этому безумию, и сейчас все народы Европы могут продолжать свое
национальное бытие: французы могут фарбовать духи и снимать кинокомедии, испанцы
— травить быков и возделывать оливковые рощи, польки — показывать стриптиз, а
итальянцы — жрать свои похожие на дождевых червей спагетти. А надо всем этим
возвышается Германец Непобедимый — хранитель родовой чести, воинской доблести и
европейского порядка. А ведь это и есть счастье, Вальдемар! Быть самим собой!
Этого никогда не понять тем либеральным кликушам, которые желают превратить весь
мир в винегрет. Вальдемар, ты любишь винегрет?
— Терпеть не могу, — отвечал я, и это была правда.
Двадцать девятого февраля этого високосного года я уже выезжал тем же самым
поездом в Россию. Мама подарила мне отличный кожаный плащ, вроде того, который
был у Мюллера в "Семнадцати мгновений весны" (этот фильм здесь тоже существует,
правда, весна эта не 45-го, — эта дата здесь ни у кого не вызывает никаких
эмоций — а 41-го), что довершило мою германизацию.
Судьба в образе Виолы встречала меня в первый день весны на перроне Варшавского
вокзала.
АВЕНТЮРА ПЯТАЯ,
из которой читатель узнает, что защита чести и достоинства граничит с
преступлением против человечности.
Евреи, как и всякий кочевой народ, были нечистоплотны, и это вызывало отвращение
у оседлого населения.
С.Я.Лурье.
Виола ничуть не изменилась, однако по ее обеспокоенному лицу я понял, что что-то
произошло.
— Мой двойник снова защищал свою библиотеку? — сразу же спросил я после
сдержанных приветствий.
— На этот раз похуже.
— Что же случилось?
— А вот что. Позавчера на лекции по диалектическому материализму, сразу после
каникул, наш лектор Моисей Давидович Доберман-Пинскер — фамилия довольно
смешная, правда? — рассердился за опоздание нескольких студенток, стал читать им
мораль и дошел до того, что сказал, мол, слишком много русские девушки рожают…
Ты ведь сам студент и знаешь студенческое кредо всех времен и народов: собака
лает, караван идет. Так нет! ему понадобилось встревать, и требовать от
профессора извинений перед русскими девушками, будто тот когда-нибудь извинится.
Что за человек! Он постоянно попадает в какие-нибудь дурацкие истории, а иногда
и меня впутывает…
— Это просто поразительно, — усмехнулся я. Мы шли через вокзальную площадь, где
к нам приставали цыганки, — ты жалуешься мне на меня самого.
— Ой! Никак не могу привыкнуть… Но ты какой-то другой.
— Что ж было дальше?
— Тот, естественно, не извинился, а Вальдемар тогда пожелал ему всех чертей и
вышел.
— А ведь он правильно поступил, — произнес я, проходя через контроль. — Всякий
человек на его месте, я думаю, поступил бы так же, вне зависимости от
национальной принадлежности,
— М-да, все вы одинаковы, — с легкой мечтательностью протянула Виола (именно эта
мечтательность сводила меня с ума) и тут же рассмеялась сказанному.
— А поскольку, — продолжала Виола, — он слишком самодоволен, чтобы иметь лишь
одних друзей, началось разбирательство… И тут он вспомнил о тебе.
— В каком смысле?..
— Рассказал следователю о твоем существовании. Следователь сошел с ума — я не
шучу. И дело передали в Горуправление МГБ — это их компетенция.
— Так-так. Мой кузен, уж позволь мне его так называть, живет за счет моей вящей
славы. Я не удивлюсь, если он скоро будет показывать меня на ярмарках.
— Дело, конечно, секретное, но если кому рассказать — никто не поверит, так что
подписку о неразглашении с нас пока что не взяли. А вообще учти: мы сейчас под
наблюдением.
Это окончательно меня обескуражило. Я огляделся — мы стояли на перроне метро —
но никого подозрительного не заметил.
— Ну, как там, в Германии? — поинтересовалась она.
— Мама тебе тут подарки передала, — кивнул я на свой чемодан. — Это ведь вы
теперь станете невыездными?..
— Не знаю, а мой супруг полон мрачного оптимизма.
Вальдемар был дома и в отличном настроении:
— Приветствую берлинского паломника! Нас ждут великие дела, герр Вальдемар!
— В чем же они будут заключаться?
— Твоим появлением заинтересовались многие люди, до членов правительства
включительно. Ты можешь стать своего рола серым кардиналом нашей системы.
— Неужели мои познания столь важны, что ими интересуются даже члены
правительства? — с большой долей иронии спросил я.
— Как?! Неужели ты сомневаешься в колоссальной важности твоего появления здесь?!
Да ведь это событие сравнимо по масштабам разве что с изобретением радио! Если
бы ты мог быть рассекречен, ты был бы знаменитее Гагарина.
— Первым космонавтом, — поправил я его, — был барон Германарих фон Остгейм.
— Не придирайся к словам! Ты даже не представляешь, в каком диком восторге
десять НИИ, которые будут нас изучать!
— И Виолу тоже? — продолжал я иронизировать.
— Да нет же! Нас с тобой! — он был неистов, как Луи де Фюнес, — Наука
прикасается к самому неизведанному — к проблеме времени и пространства!
— Умерь свои восторги, Вальдемар. Мы во всей этой истории исполняем роли морских
свинок, а не все морские свинки доживают до конца эксперимента. И потом я вижу
разницу интереса ко мне со стороны науки и со стороны госбезопасности. Последним
я нужен, грубо говоря, лишь затем, чтобы назвать явки, пароли и клички. А как
только они все это выяснят, свидетели будут им в тягость.
— Ну что за демократический пароксизм! Ты хоть сам понимаешь, что ты говоришь?
Да, забили вам там демагоги голову! Я нашел там у тебя в сумке книжку "Пособие
по истории СССР для поступающих в ВУЗы".
— Да, я брал ее в тот вечер у Алешки почитать — до чего дошла историческая
наука.
— До идиотизма — вот до чего! Извини меня, может, я оскорбляю твою
демократическую щепетильность, но эта история СССР смахивает на историю Рима,
написанную галерными рабами.
— Да какой из меня демократ? Я ж не еврей, не сутенер и не журналист… Ладно,
черт с ним! А как они посмотрели на мою берлинскую экскурсию?
— Здесь и меня ждало удивление. Я ведь хотел дождаться твоего возвращения… но
так получилось… Они, впрочем, отнеслись к этому весьма беспечно. Хотя, если
поразмыслить: какие "тайны" ты мог выдать немцам?! Это все равно, что
докладывать Кромвелю о валенном исходе битвы при Гастингсе.
— Да нет, я был архиосторожен. Хотя однажды я чуть не попался, из-за джинсов. Ты
должен был меня предупредить.
— Ну, знаешь! Я не женщина, и за модой следить не обязан. Однако, я вижу, —
кивнул он за окно, — машину. Это приехали ученые…
Я думаю, читатель вряд ли найдет интересным описание многочисленных медицинских
процедур, которые мне и моему двойнику пришлось вынести в течение следующего
месяца. Ни я, ни Вальдемар терпеть не можем медицинских обследований, а особенно
в таких количествах. Врачи же дошли до какого-то исступления. Они определили и
сравнили наш состав крови, ритм сердцебиения, биологический возраст, психические
реакции и эротические фантазии. Мы заполнили никак не меньше двенадцати тысяч
