Ближней долиной прошли верблюды.
Над бугром закурился дымок.
Трофим сказал Мишке, вздрагивая голым телом:
— Озяб?
— А ты?
— Я маленько озяб.
— Я тоже маленько.
— Есть хочется! — опять сказал Трофим.
— Мне тоже хочется, — сознался Мишка.
— Терпеть умеешь?
— А ты?
— Я по два дня терпел.
Не хотелось Мишке разниться от товарища, уверенно мотнул головой.
— Потерпим.
На станции мужики торопливо попрыгали. Остались на крыше вагонной только Мишка с Трофимом да мертвая баба с желтыми оскаленными зубами. Полный месяц, высоко поднявшийся над станцией, мягким светом обнял мертвое тело, заглянул в разинутый рог. Мишке сделалось страшно, но Трофим спокойно сказал:
— Мы не будем прыгать. Прыгнешь если, на другую крышу не скоро сядешь. Останешься на этом месте, хуже будет. Ты боишься мертвых?
— А ты?
— Чего их бояться, они не подымутся…
Поезд стоял недолго.
В темноте взмахнули фонарем около паровоза, разом стукнули буфера и
в ночь,
в холодную сырость грузно двинулись вагоны, лениво играя колесами.
Проскочила последняя будка.
Глазом тусклым глянул последний фонарь.
Над вагонами повис негреющий месяц желтой лысой головой.
— Холодно! — сказал Трофим. — Давай обоймемся.
Мишка растегнул мокрый пиджак, и Трофим под рогожкой крепко обнял его вздрагивающими руками, прижимая живот с животом, грудь с грудью.
Так же крепко обнял и Мишка товарища, стягивая полы пиджака на Трофимовой спине, и холодной, мглистой ночью, дыша друг другу в лицо, спасая друг друга от смерти, ехали они на вагонной крыше маленьким двуголовым комочком, слитые в одну непреклонную волю, в одно стремление — сберечь себя во что бы то ни стало.
— Мне теплее! — говорил Трофим.
— Мне тоже теплее, — соглашался Мишка.
— Подыши маленько в эту щеку!
— А ты мне подышишь…
— Угу…
Был короткий миг, когда в сердце у обоих родилась неиспытанная радость от согревшей дружбы. Не высказывалась она словами, ехали молча, но оба чувствовали ее в том, как хорошо, не страшно двоим…
И мертвая баба, теперь не пугающая, будто говорила им:
— Так, ребята, так!..
26
Утром продавали Мишкин пиджак на большой киргизской станции.
Трофим сказал последний раз тоном опытного человека:
— Четыре тысячи проси.
— Дадут?
— Не дадут — убавить можно. Первым покупать буду я. Ты хвали хорошенько свой товар и меня нарочно ругай, если я стану дешево давать. Понял? Заходи в народ.
Вошел Мишка в пеструю базарную гущу, держа на руке отцовский пиджак, с боку к нему придвинулся Трофим:
— Громче кричи!
Мишка взмахнулся пиджаком.
— Эй, купи, продаю!
Дал Трофим отойти ему немного, опять придвинулся, громко спросил:
— Стой! Сколько просишь?
— Ты не купишь! — обернулся Мишка.
— А ты откуда знаешь?
— Денег у тебя нет.
— А ты мои деньги считал?
— Чай, так видать…
Трофим рассердился.
— Э, шантрапистый осколок! Говори окончательно — сколько?
— Четыре тысячи.
— Уступка будет?
— Набалвашь тебя, чай, он не больно старый…
Стояли Мишка с Трофимом в пестрой базарной гуще друг против друга, громко спорили, чтобы обратить внимание на пиджак, но никто, ни один человек не хотел остановиться около них. Поглядят издали — отвернутся.
Трофим сказал, повертывая головой:
— Хитрые, черти, не обманешь!
Уже падало веселое настроение, пиджак казался плохим, ненадежным, и в минуту отчаяния думалось: никогда не продашь его ни за тыщу, ни за полтыщу. В это время подошел молодой киргизенок, чуть-чуть повыше Трофима, уставился на ребят черными блестящими глазами.
Мишка взмахнул пиджаком:
— Купи!
Подвернулся киргиз с узенькой бородкой, выпятил губы, разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:
— Сколь?
— Дешево отдаю, за четыре тыщи.
— Тыща!
Трофим из-за спины у киргиза крикнул:
— А кто здесь хозяин этому пиджаку?
— Я! — повернулся Мишка.
— Сколько просишь за него?
— Четыре тыщи.
— Продать хочешь или болтаться пришел? — строго сказал Трофим.
— А тебе чего надо тут? — также строго ответил Мишка.
— Если хочешь продать, бери три тысячи с меня и больше никаких. Хочешь?
Посмотрел киргиз на нового покупателя, сплюнул, разгорячился, начал подкладку пальцем ковырять. Мишка по-купечески говорил:
— Не ковыряй, товарищ, матерья хорошая, два года будешь носить.
Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:
— Две тыща!
— Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.
— Три тыщи! Ну!
Трофим осторожно шепнул:
— Убавь одну!
Хлопнул Мишка киргиза по руке, как большой, настоящий мужик, громко сказал:
— Прощай, пиджачек! Матерья больно хорошая.
С хлебом стало не страшно.
Нес его Мишка около сердца, крепко прижимая. Глаза блестели радостью, губы от нетерпенья подергивались. Хотелось тут же, возле торговок, прямо на базаре, вцепиться голодным ртом в большой каравай, глотать непрожеванными кусками, но есть на базаре было неудобно: рядом кружились голодные беженцы, смотрели на хлеб голодными, провалившимися глазами, могли отнять, и Мишка с Трофимом, самые богатые люди теперь, ушли обедать за станцию, в степь.
Хорошо светило солнце с высокого неба.
Вокруг белели киргизские юрты.
Беззлобно лаяли собаки.
А главное — хлеб.
Мягкий, еще теплый каравай лежал на коленях у Мишки, и от этого степь широкая, и небо над степью, и дымок, и белые киргизские юрты тоже казались мягкими, теплыми, успокаивающими.
— Ну, давай! — решительно сказал Мишка, запуская острый ножик в хлебный мякиш. — Держи за мое здоровье!
Сам он радостно перекрестился, принимаясь за еду, удивленный взглянул на товарища.
— Ты что не молишься?
— Бросил.
— Зачем?
— Так, не хочется… Дай мне еще кусочек! Много, убавь. Сразу не будем есть, оставим вперед.
Ели долго и все по маленькому кусочку. В животах у обоих становилось тяжело после голодухи, тело наливалось покоем, сладкой, сытой ленью. Хотелось уснуть под солнышком, забыться, ни о чем не думать. Мишка протягивал ноги в широких лаптях, подолгу лежал с раскинутыми руками. Потом опять садился, сонно глядя на убывающий каравай, резал от него по маленькому кусочку.
Трофим успокаивал:
— Пиджак не жалей! Только бы живым остаться — лучше будет…
На станции, после обеда, долго пили холодную воду у водокачки, широко подставляя под кран сытые отдохнувшие рты, начали умываться.
— Надо прифорснуться маленько! — говорил Трофим, разглядывая грязное брюхо. — Давай руки песком тереть!
— Голова больно чешется, — поежился Мишка. — И вот тут все время ползает.
— Вошки?
— Угу!
— Ты не дразни их, они хуже будут кусаться…
Поиграли, побрызгались холодной водой, стало совсем легко. Наигравшись, Мишка лукаво прищурился:
— Ну, теперь ты сам хлопочи!
— О чем?
— Как на поезд нам попасть.
— А ты чего будешь делать?
— Я тебя хлебом кормил…
27
Станция не сажала.
По вагонам, по вагонным крышам ходили солдаты с ружьями, сбрасывали мешки, гнали мужиков с бабами, требовали документы. Мужики бегали за солдатами, покорно трясли головами без шапок. Охваченные тупым отчаянием, снова лезли на буфера, с буферов на крыши, опять сбрасывались вниз и опять по-бычьи, с молчаливым упрямством заходили с хвоста, с головы поездных вагонов. Мишку с Трофимом сгоняли четыре раза.
Четыре раза солдаты замахивались прикладами, грозно кричали:
— Марш отсюда!
В тупике, около разоренного вагона, сидели трое мужиков, две бабы, девчонка, старик и угрюмый солдат с деревянной ногой. Глядя на составленный поезд, думали мужики, что удастся, может быть, и им как-нибудь вскочить, уцепиться, выехать из страшного места, но когда подали паровоз и вагоны с голыми, опорожненными крышами медленно пошли мимо депо в голубую степь, один из мужиков в отчаянии сказал:
— Смерть теперь нам! Вперед не двинешься и назад не вернешься. Куда итти?
— Пойдем на разъезд, — ответил другой. — Там сядем.
— А посадят нас?
— А на черта мы будем спрашивать!
— Не дойдем! — сказал солдат. — Силы не хватит…
Неожиданно поднялся третий мужик…
— Все равно сидеть нельзя!
— Итти хочешь?
— Пойду один.
Старик, прилепившийся к мужикам, точно курица лапами, разгребал песок дрожащими пальцами, осторожно нащупывая камешки, клал на ладонь их, долго обнюхивал грязным нечувствующим носом. Петра, высокий, сгорбленный мужик, поглядел на старика с удивлением, будто сейчас только заметил:
