Людмила Александровна. Никогда!
Ревизанов. Переменим выражение: будете принадлежать мне.
Людмила Александровна. А! Негодяй!
Ревизанов. Опять резкое слово. Хорошо пусть негодяй. Так что же? И негодяй может быть влюбленным. Скажу даже больше: влюбленный негодяй зверь весьма интересный. Влюбленный негодяй, например, просит любви только один раз. Но, отвергнутый, не отступает, а требует ее, берет хитростью, силой, покупает, наконец.
Людмила Александровна. И вы зовете это любовью!
Ревизанов. Послушайте: ваша честь в моей власти. Я продам вам эту власть.
Людмила Александровна. Боже мой! есть ли в вас стыд, Ревизанов?!
Ревизанов. Вы получите обратно все ваши письма. А без этой улики я бессилен против вас. Что же?
Людмила Александровна. Дьявол вы или человек? я не знаю. Мужчина не решился бы предлагать такую отвратительную подлость женщин, которую любил когда-то.
Ревизанов. Когда-то я не любил вас, Людмила Александровна. Я лишь забавлялся вами. А вот теперь люблю. Да, люблю взгляните на меня еще раз таким мрачным взглядом. Люблю вас за это гневное лицо, за эти огненные презрительные глаза… Я никогда не верил в силу мечты, а теперь познаю ее. Мои сны, мои думы полны вами. Вы ненавидите меня, а мне приятно быть с вами. Каждое ваше слово дерзость, а для меня оно музыка. Но полно распространяться о любви: каким соловьем я ни пой, вы уже не влюбитесь в меня, а принадлежать мне вы, и без того, будете.
Людмила Александровна (которая, едва, слушая последние слова Ревизанова, горько плакала, прерывает его умоляющим жестом). Сжальтесь надо мною! Я с трудом сдерживаю себя. Если вы продолжите ваши объяснения, я кончу истерикою. Неужели это также входит в ваши рассчеты?
Ревизанов встает. О, нет. Но надо же выяснить наши отношения. Последний вопрос отвечайте на него без лишних слов и оскорблений: согласны вы быть моею?
Людмила Александровна. Нет.
Ревизанов. Это окончательный ответ? Подумайте.
Людмила Александровна. Нет, нет и нет.
Ревизанов. Тогда выслушайте и мое последнее слово. Я даю вам почти неделю срока. Сегодня понедельник. Если в субботу я не увижу вас y себя, ваши письма получать огласку.
Людмила Александровна. В какую пропасть я попала!
Ревизанов. Так как же?
Людмила Александровна. Не знаю. Я… я совсем сбилась с толка…
Ревизанов. Я буду считать ваши слова за согласие.
Людмила Александровна. Нет! нет! Ради Бога, нет! Я должна подумать. Не отнимайте y меня хоть этого права.
Ревизанов. Как угодно. Вся эта неделя в вашем распоряжении. В субботу я буду ждать вас до часу ночи. (Молчание). Карточку с моим адресом позвольте вам вручить. До свиданья.
С поклоном уходит. Людмила Александровна, рыдая, падает на кушетку.
Занавес.
Действие II
У Ратисовых.
Полутемная гостиная. Из дверей налево бьет яркий свет, слышен гул общего разговора.
Людмила Александровна (сидит одна, в глубокой задумчивости). Тьма во мне. Мысли все такие пугливые, спутанные… на сердце камень. Разобраться не могу: что я совсем пропала, безвыходно и безнадежно? или и бояться мне нечего, и опасности никакой нет, и угрозы Ревизанова просто дерзкое хвастовство нахального человека с рассчетом на слабые женские нервы? Чего бояться? чего? Есть ли смысл Ревизанову, в его блестящем, видном положении, запятнать, вместе с моим, и свое имя! Ведь не думает же он, что доведенная до позора и отчаяния, я не обличу всей его подлости, всех его наглых вымогательств?.. А все-таки… жутко!
Входят Синев и Сердецкий.
Синев. Что это вы уединились, кузина? да еще в потемках?
Людмила Александровна. У меня от вашей болтовни и смеха разболелась голова.
Сердецкий. Смеха? Да вы в течение всего обеда ни разу не улыбнулись.
Людмила Александровна. Зато другие смеялись слишком много и громко.
Синев. Мы тут ни при чем: благодарите г. Ревизанова.
Людмила Александровна. Аркадий Николаевич, как понравился вам этот господин?
Сердецкий. Любопытный типик. Я еще не встречал таких?
Людмила Александровна. Он вам не противен?
Сердецкий. Мне? Бог с вами, душа моя. Люди давно перестали быть мне милы, противны, симпатичны, антипатичны. Для меня общество лаборатория; новый знакомый – объект для наблюдений, человеческий документ, – и только.
Синев. У г. Ревизанова, надо полагать, имеется приворотный корень. Мы с вами, Людмила Александровна, одни в открытой оппозиций. Аркадий Николаевич, как хитрый Талейран, держит нейтралитет. А Степан Ильич и Ратисов прямо влюблены: глядят Ревизанову в глаза, поддакивают, хохочут на каждую остроту… черт знает, что такое!.. Об Олимпиаде Великолепной я уже не говорю. Сия рыжая, но глупая Венера прямо потопила его волнами своей симпатии.
Сердецкий. Вы смеетесь над другими, а сами, кажется, больше всех заинтересованы им, таинственным незнакомцем.
Синев. Мое дело особое.
Сердецкий. Почемуже?
Синев. Потому, что сколько вору ни воровать, а острога не миновать. У меня есть предчувствие, что мне еще придется со временем возиться с г. Ревизановым в следственной камере. Сейчас он разглагольствовал, свои убеждения развивал… Ну, ну! не желал бы я попасть в его лапы.
Людмила Александровна. А!
Синев. Вы посмотрите на его физиономию: маска. Нежность, скромность, благообразие; не лицо, а «Руководство хорошего тона»; губы с улыбочкой, точно y опереточной примадонны. А в глазах сталь: не зевай, мол, человече, слопаю!
Слуга входит, открывает электричество и уходит. Людмила Александровна встает, закрывая глаза рукою.
Э! что с вами, кузина?
Людмила Александровна. В висках нестерпимая стукотня…
Сердецкий. Вы, если очень дурно, домой ехали бы…
Людмила Александровна. Нет, я пойду – прилягу в будуар Липы… дайте мне вашу руку, голова кружится…
Уходить, опираясь на Сердецкого.
Входить Митя. В столовой хохот.
Синев. А! юный победитель поношенных сердец!
Митя. Ты опять дразнишь меня? Так я лучше уйду. Я сегодня не в духе.
Синев. Нырнул в море уныния?
Митя. На самое дно.
Синев. Это с какой же стати?
Митя. Так.
Синев. В твои годы слово «так» переводится на русский язык двояко: или кол за Цицерона, или огорчение в платонической любви. Ну! кто виноват? Марк Туллий или тетя Липа?
Митя. Ах, дядя! Есть чувства…
Синев. Ага! уже есть чувства! Браво, Митя, браво! Ты делаешь успехи…
Митя. Тебе бы только смеяться над всем святым… возвышенными.
Синев. Не смеюсь, Митяй, ей Богу, не смеюсь, но плачу, горькими слезами плачу, что она сегодня прицепилась репейником к Ревизанову, а на тебя – нуль внимания.
Митя. И что она в нем нашла? Только-что – капиталист!
Синев. Да. А ты – только что гимназист. В том, главным образом, между вами и разница. И вот что скверно: замечено учеными, что женщины гораздо чаще предпочитают капиталистов гимназистам, чем наоборот. Знаешь что? Вызовем-ка его на дуэль?
Митя. А ты думаешь, я не способен?
Синев. О, смею ли я сомневаться?
Митя. Я такой! Я, еще в третьем классе, убежал было в Америку, к индейцам… Вот я какой!
Синев. Не дошел?
Митя. Вернули… От Тверской заставы.
Синев. Жаль! А то бы недурно его… по-индейски: сперва подстрелить, а потом скальпировать….а?
Митя (презрительно пожав плечами, декламирует из «Горя от ума») Шутить и век шутить как вас на это станет?
Олимпиада Алексеевна, появляется в дверях столовой.
Олимпиада Алексеевна (в столовую). Перейдем сюда, господа! Здесь не так жарко… А! симпатичный дуэт!
Синев. Нежного тенора и коварного баритона, тетушка. Коварный баритон это я. А вот вам и синьор Деметрио Аморозо, примо теноре.
Митя. Кажется, мы не в гимназии… Что за клички!
Синев. По шерсти, душенька. Митя. И я очень прошу тебя: говори за одного себя, а меня оставь в покое… Я не желаю! По какому праву? Это посягательство на личность.
Синев. Слова-то, слова-то какие он знает! Слушать страшно!
Олимпиада Алексеевна. Пошла травля! Чуть вместе, – уж и сцепились! Будет вам!.. Ну-с, – так, о чем же вы тут поете?
Синев. Он ревнует, а я накаливаю его до состояния мстительных эксцессов.
