Синев. Он ревнует, а я накаливаю его до состояния мстительных эксцессов.
Олимпиада Алексеевна. Какие страсти! Это по чьему же адресу?
Синев. По-вашему, Липочка.
Олимпиада Алексеевна. Какая я тебе Липочка?
Синев. После такого обеда, как y вас, для меня всякая женщина Липочка.
Олимпиада Алексеевна. Что он говорить, Митя! Зажми уши и беги вон!
Синев. Как хор в операх: бежим! бежим! – а сами ни с места.
Олимпиада Алексеевна. Нам с тобою, Митя, и слушать его грех.
Синев. «Нам с тобою?!» Уже? Митяй! остерегись! отойди от зла и сотвори блого! Не то, недели через две, кричать тебе на всю Москву: «разлюбила ты меня, Кармен!»
Митя. По опыту знаешь?
Олимпиада Алексеевна. Так его, так его, Митя!
Синев. Ай да синьор Аморозо! каков зверенок, огрызается?! Но, Митя! не растравляй моих душевных ран!
Олимпиада Алексеевна. Скажите!
Синев. Не буди змеи воспоминаний. И я в Аркадии родился.
Олимпиада Алексеевна. Только тебя оттуда вывели.
Синев. Вы, Липочка, кажется, в мифологии-то дальше загородной Аркадии не ушли?
Олимпиада Алексеевна. А разве есть другая?
Синев. Есть.
Олимпиада Алексеевна. Где же?
Синев. На своем месте. Спросите классика. Он знает.
Когда я был аркадским принцем,Я тетю Липу полюбил…О-о-ох!А-а-ах! Я тетю Липу полюбил!
Олимпиада Алексеевна. Шут!.. Митя! а ты хочешь быть аркадским принцем?
Синев. Подумай, братец! не торопись ответом. Помни: все, аркадские принцы калифы на час… А потом их спускают через трап прямо в ад, с разжалованием в Ваньки Стиксы.
Митя. Так что, дядя, ты теперь выходишь Ванька Стикс?
Олимпиада Алексеевна. Браво, Митя!
Синев. И вы против меня, аркадская пастушка? Вы, значить, собираетесь разыграть меня в четыре руки? Нет, слуга покорный! Я уступаю и отступаю…
Когда я был аркадским принцем,
Когда я был аркадским при-и-инцем…
Попятившись, наступает на ногу Ратисову, который, вместе с Верховским и Ревизановым, входит из столовой.
Ратисов. Ох, если это y вас называется отступать, то каково же вы наступаете?
Синев. Виноват, дядюшка.
Ратисов. Бог простит. А каламбурчик мой заметили?
Синев. Прелесть. Вы всегда каламбурите или только когда вам наступят на мозоль?
Ратисов. У меня юмор брызжет.
Синев. Вы бы в юмористические журналы писали, а?
Ратисов. Пишу.
Синев. Ой ли? И ничего, печатают?
Ратисов. С благодарностью.
Синев. Скажите!
Ратисов. Ценят. Вы, говорят, ваше превосходительство, юморист pur sаng, а нравственности y вас что y весталки. Вы не какой-нибудь борзописец с улицы, но патриций-с, аристократ сатиры. Этакого чего-нибудь резкого, с густыми красками, слишком смешного, не семейного, y вас ни – ни.
Синев. Под псевдонимцем качаете?
Ратисов. Разумеется. «Действительный юморист», это я. Я было хотел подписываться «действительный статский юморист» – этак слегка намекнуть публике, что я не кто-нибудь, не праздношатающий бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня без статского… Мысль! Позвольте карандашик.
Синев. Вдохновение заиграло?
Ратисов. Мысль: детей оставляют без сладкого, а меня оставили без статского… Правда, хорошо?
Синев. Изумительно!
Ратисов. Запишу и разработаю па досуге…
Пишет. Синев отходить к Олимпиаде Алексеевне, которая в стороне беседует с Митей.
Митя. Вот вы все надо мною смеетесь, а я… я даже Добролюбова читал, ей Богу. Хоть весь класс спросите… Уж я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направление ума…
Смолкает при приближении Синева. Все трое остаются в глубине сцены, в тихом шутливом разговоре.
Верховский. Как угодно, Андрей Яковлевич, а все это софизмы.
Ревизанов. Как для кого.
Верховский. Вы меня в свою веру не обратите.
Ревизанов. Я и не пытаюсь. Помилуйте.
Верховский. Я даже позволяю себе думать, что это и не ваша вера.
Ревизанов. Напрасно. Почему же?
Верховский. Вера без дел мертва, а y вас слова гораздо хуже ваших дел.
Ревизанов. Спасибо за лестное мнение.
Верховский. На словах, вы мизантроп и властолюбец.
Ревизанов. Я, действительно, люблю власть и, в огромном большинстве, не уважаю людей.
Верховский. Однако вы постоянно делаете им добро?
Ревизанов. Людям? Нет.
Верховский. Как нет? Вы строите больницы, училища, тратите десятки тысяч рублей на разные общеполезные учреждения… Если это не добро, то что же по-вашему?
Ревизанов. Кто вам сказал, что я делаю все это для людей и что делаю с удовольствием?
Верховский. Но…
Ревизанов. Мало ли что приходится делать! Жизнь взяток требует. Только и всего.
Ратисов. Андрей Яковлевич клевещет на себя. Он делает добро инстинктивно. Он хочет, сам не сознавая того, отслужить свой долг пред обществом, которое его возвысило.
Ревизанов. Долг!.. Отслужить!..
Верховский. Вы смеетесь?
Ревизанов. Нет. Я только нахожу эти слова неестественными. Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить ему? К чему обязываться чувством долга, когда имеешь достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей страсти?
Верховский. Сколько вам лет?
Ревизанов. Сорок четыре
Верховский. Мне пятьдесят шесть… Странно. Разница не так уж велика… а, – извините меня! – я не понимаю вас, мы словно говорим на разных языках.
Ревизанов. Да, так оно и есть. Я говорю на язык природы, а вы на язык культуры. Вы толкуете о господстве долга, а я о господстве страсти. Вы стоите на исторической, условной точке зрения, а я на абсолютной истин. Вам нравится, чтобы ваша личность исчезала в обществе; я напрягаю все силы, чтобы, наоборот, поставить свою волю выше общей.
Синев (издали). Вот как!
Ревизанов. Вы что-то сказали?
Синев. Простите, пожалуйста, но вы мне напомнили… впрочем, неудобно рассказывать: не совсем ловкое сближение…
Ревизанов. Не стесняйтесь.
Синев. Я уже слышал вашу фразу недавно, на допросе одного интеллигентного… убийцы с целью грабежа. Он, между прочим, тоже определял преступление, как попытку выделить свою личную волю из воли общей, поставить свое я выше общества.
Ревизанов. Да, в сознательном преступлении есть этот оттенок.
Верховский. И преступление обычная дорога к вашему излюбленному царству страсти.
Ревизанов. Бывает.
Верховский. Хорошая дорога, скажете?
Ревизанов. По крайней мере, хоть куда-нибудь приводит.
Верховский. Помилуйте! да если все станут так думать и жить… что же это будет? Ведь в такой компании люди пожрут друг друга.
Ревизанов. Что же? Горе побежденным….
Входят Людмила Александровна и Сердецкий. Людмила Александровна садится в тени, в глубине сцены.
Синев. Все это прекрасно, Андрей Яковлевич теории можно разводить всякие, и, пока ваше царство страсти остается в мире, так сказать, умозрительном, нам, обыкновенным смертным, можно с грехом пополам жить на свете. Но скверно, что из теоретической? области то и дело проскальзывают фантомы в действительную жизнь.
Ревизанов. А вы их ловите и отправляйте в места не столь и столь отдаленные. Это ваше право.
Синев. Да, ведь всех не переловишь.
Ревизанов. А не поддаваться их право.
Синев. Иного и схватишь, нить! Скользок, как угорь, вывернется и уйдет в мутную воду. Закон – дело рук человеческих, а преступление дело природы. Закон имеет рамки, а преступление нет. Закон гонится за преступлением, да не всегда его догоняет. Да вот вам пример. Вчера я слышал одну историю: попробуйте преследовать её героя по закону…
Олимпиада Алексеевна (отрываясь от разговора с Митей). Если что-нибудь страшное, не рассказывай: я покойников боюсь.
Синев. Дело на Урале.
Ревизанов. Знакомые места.
Синев. Герой местный Крез, скучающий россиянин из любимого вами, Андрей Яковлевича типа людей страсти и личного произвола…
Верховский. Проще сказать: самодур.
Сипев. Но образованный, заметьте.
Ревизанов. Есть там такие. Ну-с?
